Ворон расправил крылья и взлетел. Описав круг, он начал медленно подниматься. При виде его облюбовавшие здание тени шарахались, помня свое место. Ворон возносился все выше и выше, его взор был устремлен к одной точке на полпути к вершине стальной громадины.

Все это время он не прекращал хохотать.

С противоположной стороны улицы она внимательно наблюдала за своим противником. Это была не та роль, которую желала бы Каллистра, потому что ее сила никак не могла бы сравниться с силой птицы. Несвоевременное появление ворона путало все карты, а у Каллистры не было дара инициативы, необходимой, чтобы изменить планы. Ее неземная красота омрачилась печатью задумчивости.

— Арос, что же мне делать? — шепнула она. Однако Ароса рядом не было, и она понимала, что ей и только ей самой придется снова вывести этого смертного на правильный путь.

Это если им обоим удастся пережить встречу с вороном.

Джеремия так обрадовался своему возвращению к привычной жизни, что утвердил первые четыре дела, практически не читая их. Утверждение документов по закладной не входило в круг обязанностей брокера, однако в «Вечном залоге» название должности имело тот смысл, который вкладывал в него Моргенстрём. Он считал компанию своей вотчиной и полагал, что его брокерам, в том числе и Тодтманну, полезно заниматься и этим аспектом дела. Никто не пытался оспаривать такое положение вещей; в конце концов, все они получали у него жалованье.

Окунувшись в рабочую атмосферу и совершенно преобразившись — Гектор находил произошедшую в нем перемену по меньшей мере забавной, — Джеремия не вспомнил бы о своем неприглядном внешнем виде, если бы рядом не оказался сам Моргенстрём. Ни единый волосок на голове Моргенстрёма не пережил его тридцатилетия — высказывалось предположение, что именно тогда у него окончательно испортился характер. На памяти сотрудников «Вечного залога» не было дня, чтобы его поведение хоть сколько-нибудь отвечало здравому смыслу.

Этот день не стал исключением. Обретенный Джеремией душевный покой был нарушен длинной тирадой относительно репутации и облика компании, тирадой, которую было слышно во всех сорока рабочих боксах. Когда поток красноречия иссяк, Джеремии было велено пройти в туалет и не показываться на рабочем месте, пока он не приведет себя в порядок.

Тодтманн проводил взглядом свирепого босса, который, должно быть, отправился искать очередную жертву, чей внешний вид не отвечал установленным им стандартам. Из соседнего бокса на кресле выкатился Гектор и, с сожалением глядя на Тодтманна, изрек:

— Ну, старик, он еще с тобой довольно мягко обошелся. Видно, стареет.

— Никогда еще не видел его в такой ярости. — Джеремия чувствовал себя учеником воскресной школы, которого прилюдно высекли.

— Значит, ты несколько лет проспал. — Гектор был явно удивлен заявлением Джеремии. — Сегодня у него один из лучших дней.

— Ну… просто он такой вспыльчивый…

— Ты и впрямь спишь. Когда почистишь перышки, выпей кофе, старина. Проснись, пока он тебя не укусил. — Гектор улыбнулся улыбкой голодной акулы и вернулся в свой бокс.

Тодтманн сдвинул брови и задумался. Разумеется, он знал, что у Моргенстрёма паршивый характер, но чтобы настолько… Неужели так было всегда? Он вперился взглядом в переборку, за которой сидел Гектор. Дело было не только в Моргенстрёме. Еще раньше он обратил внимание, что Гектор — человек, которого он знал лучше других своих сослуживцев — какой-то не такой. На самом деле все, с кем бы он ни столкнулся с тех пор, как появился тем утром в офисе, казались ему другими. В приемной секретарша рявкнула на него так, как не смог бы даже сам Моргенстрём. Бен Уиллард, скупавший для них ипотечные займы, был мужчина видный, однако в тот день он показался Джеремии выше, чем обычно. Все это было не просто…

Гектор сказал, что ему надо проснуться. Джеремия уже начал думать, что он наконец проснулся, однако мысль эта не доставила ему большой радости.

Он выскользнул из своего закутка и по лабиринту коридорчиков мышью прошмыгнул в туалет. По дороге он миновал служебный буфет и уже хотел было завернуть туда, чтобы выпить кофе, но, представив, что за этим занятием его застукает Моргенстрём, передумал. Это соображение заставило его прибавить шагу.

В туалете никого не было. Это обстоятельство одновременно и радовало, и огорчало. Будь там хоть одна живая душа, Джеремии было бы куда легче, но, с другой стороны, он понимал, что своим видом может испугать кого угодно.

Есть вещи, видеть которые простому смертному противопоказано. Достаточно было Джеремии посмотреть на свое отражение в зеркале, как ему сделалось не по себе. «Неудивительно, что Моргенстрём готов был меня сожрать». Костюм его выглядел так, будто его переехал поезд, а волосы смахивали на ядерный гриб. Глаза запали, и под ними висели мешки. Он мог бы поклясться, что утром брился, однако его мертвенно-бледное лицо было покрыто щетиной. Поправить это было невозможно, но он по крайней мере мог попытаться привести в порядок волосы. Достав из кармана расческу, Джеремия начал сражаться с непослушными, как пакля, торчащими в разные стороны кудрями, которые бы выглядели вполне уместно на голове старшего операциониста Хосе Рамиреса, но никак не на его, Тодтманна, голове.

Дуэль завершилась через несколько минут — ничьей. Джеремия убрал расческу и мрачно уставился в зеркало. Едва лив тот момент он мог предпринять какие-то кардинальные меры в отношении одежды, разве что попытаться слегка пригладить ее. Еще раз оглядев свое лицо, Джеремия решил умыться холодной водой. Он в точности не знал, какой из этого выйдет прок, но хорошо помнил, что в фильмах и романах герои, после того как попадают в сложные, драматические ситуации, всегда умываются. Ему просто хотелось что-то предпринять. Повернув кран, он склонился над раковиной и сложил ладони лодочкой.

— Уф! — Вода действительно оказалась холодной — куда более холодной, чем можно было ожидать. Пока Джеремия держал ее в ладонях, она была терпимой, но, едва попав на лицо, обожгла лютой стужей, словно ему надели ледяную маску. Зябко поежившись — и теперь вполне проснувшись, — Джеремия попятился от раковины. Он отряхнул руки и открыл глаза.

В зеркале отражались какие-то фигуры. Они больше походили на тени, и все же явственно угадывались выражения их лиц: лица были искаженные, умоляющие, требовательные. Среди них были люди и нелюди.

Лишенные душ.

Тодтманн опешил и, раскрыв рот, уставился в зеркало. Затем он машинально зажмурился, а когда снова открыл глаза, то увидел в зеркале лишь самого себя. Лица исчезли.

— Боже мой… — пролепетал он.

Джеремия в страхе — и вместе с тем исполненный какой-то отчаянной решимости — принялся озираться по сторонам. Как он и ожидал, в туалете — за исключением его самого — никого не было. Он заглянул во все углы, желая убедиться, что притаившиеся там тени — просто тени и ничего больше. Однако здешние тени выглядели вполне заурядными. Тодтманн глубоко вздохнул, но облегчения не почувствовал. Не обращая внимания ни на струйку воды, которая продолжала бежать из крана, ни на свои мокрые руки, он внимательно присмотрелся к зеркалу.

На поверхности зеркала была заметна мелкая рябь — должно быть, производственный дефект, — и можно было предположить, что, если смотреть на него под определенным углом — тем более когда вода застилает глаза, — отражение покажется искаженным.

Джеремию подобное объяснение не то чтобы удовлетворило, но он вынужден был смириться с ним, поскольку любое иное отдавало откровенной чертовщиной и вовсе его не устраивало.

Внезапно чей-то резкий хохот, раздавшийся за дверью, пронзил все его — и без того надломленное — существо, но он быстро оправился от потрясения, решив, что смеялся кто-то из его сослуживцев.

— Возьми себя в руки. — Джеремия поймал себя на том, что в последнее время довольно часто разговаривает сам с собой. Хотя Джеремия и прожил большую часть жизни один, но так и не приобрел привычки, которая зачастую вырабатывается у людей в аналогичном положении, а именно: рассуждать вслух. Он всегда подозревал, что у таких людей мозги чуть набекрень; теперь он был в этом уверен.