Темные фигуры расступились, уступая ему дорогу. Многие и многие из Серых хотели бы быть на его месте, хотя бы потому, что он знал, кто он такой, у него было некое подобие личности. Обращаясь к приматообразному существу, которое теперь сосредоточенно чесало затылок, чтобы лучше думать, Арос сказал:

— Я должен идти. Но тебе не стоит бояться. Оставь это для смертного.

Он уже готов был покинуть тускло освещенное помещение клуба, с легкой руки О’Райана именовавшегося «Бесплодная земля», однако заметил, что его собеседник отчаянно старается облечь в слова некую мысль. Арос, как бы ни стремился он поскорее воплотить в жизнь свой идеальный план, не мог не уважать умственного процесса, который происходил в голове его соратника по Сумраку.

В глазах друга мелькнуло радостное возбуждение — мысль, которую он хотел донести до Ароса, наконец оформилась. Он посмотрел на Агвилану, который терпеливо ждал, и наконец промолвил:

— Я видел ворона на луне.

И вдруг идеальный план Агвиланы оказался таким же бесплотным, как он сам.

Как только Джеремия оказался в здании Юнион-стейшн, ему показалось, что народу на вокзале больше, чем обычно. Людской поток подхватил его с неожиданной силой, казалось, стихия задалась целью отправить Джеремию туда, куда ему не надо. Сперва он не встревожился, когда миновал свой выход, но мимо мелькали лифты и лестницы, он огибал какие-то углы, наконец очутился в центральном зале, неуклонно увлекаемый все дальше от своей работы.

А еще хуже было то, что ее нигде не было. Это беспокоило его больше, чем должно было бы, но справиться с забурлившими чувствами Джеремия не мог. Он ощутил совершенно нелогичный страх. Чикагский вокзал Юнион-стейшн — это такое место, где два человека, на секунду потеряв друг друга из виду, могут больше не встретиться… по крайней мере в часы пик. Тревога Тодтманна насчет работы отступила на задний план. Сейчас были вещи поважнее — для него.

Притом что в здании вокзала всегда было довольно многолюдно, он никогда не казался заполненным до отказа. Возможно, такое впечатление складывалось благодаря высоченным потолкам — архитектурному реликту начала XX века, когда архитекторы строили, не задумываясь над тем, как оптимально выкроить пространство для офисов. Здесь ввысь вздымались огромные колонны — штрих романтизма, на который и намека не было в наружном облике этого почти сарая. Мраморные стены, резной орнамент, длинные ряды кресел в зале ожидания свидетельствовали о том, что люди, бывает, ездят не только на работу. Здесь всегда были ожидающие, даже глубокой ночью. Некоторым из этих людей даже было куда ехать. Иногда, украдкой наблюдая за ними, Джеремия вдруг представлял себе, как прыгает в поезд и едет на север, в канадскую глушь, или на северо-запад, на Аляску. Это были мечты усталого, тоскующего человека… однако в тот день Джеремию Тодтманна едва ли можно было назвать таковым.

«Замотанный» — более точное слово. Он вдруг обнаружил, что толпа как будто не желает расступаться перед ним, даже его замутненное сознание зарегистрировало эту странность — прежде такого не случалось. Людская река? Нет, настоящее море…

— Простите, простите… — бормотал он, продираясь как сквозь плотный строй и озираясь по сторонам в надежде найти местечко, где можно было бы перевести дух. Черноволосого видения он так больше и не увидел, и желание это начало тускнеть, хотя и не до конца. Здравый смысл, всегда имевший над ним огромную власть, подсказывал, что, если он будет искать ее, то никогда не увидит вновь. На самом деле он вообще никогда не увидит ее вновь. Точка. Но где-то в душе Джеремии, пусть очень глубоко, жил мечтатель, который не желал так быстро сдаваться и который просил лишь об одном — найти какое-нибудь подходящее место, чтобы осмотреться… «А вдруг?» — уговаривал он себя.

«Здесь чересчур много людей», — мелькнула внезапная и странная мысль. Это не была жалоба на то, что ему никак не пробиться туда, куда он хочет, скорее наблюдение на уровне подсознания, что здание вокзала заполняли те, кого там не должно быть. Но всякий раз, когда Джеремия пытался вычленить из толпы эти лишние тела, его глаза отказывались фокусироваться на них. Фигуры возникали из общей массы и ныряли обратно, как скользкие угри, и ни тела их, ни лица не удавалось рассмотреть. Только тени. Некоторые были настолько расплывчаты, что Джеремия подумал, не могут ли они быть обманом зрения.

— Очки… — пробормотал он. — Нет и сорока лет, а мне уже нужны очки.

И тут он увидел прямо перед собой колонну — спасительный остров в безбрежном океане. Локтями расталкивая толчею, он устремился туда.

Достигнув заветной колонны, прижался спиной к холодному мертвому камню. Людской поток продолжал свой бесконечный путь, не замечая утраты одной своей частицы — ведь их было так много. То здесь, то там среди настоящих людей мелькали одни и те же смутные силуэты, и они никуда не шли… просто мельтешили.

«Просто еще не проснулся. Надо было выпить больше кофе».

Нельзя столько вечеров в неделю поздно ложиться, даже если эти вечера потрачены на чтение. Джеремия на секунду зажмурился, надеясь избавиться от призраков, но те не пошли ему навстречу и по-прежнему продолжали сновать среди стад хмурых леммингов, изрыгаемых чревами поездов. Джеремия поморщился: что ж, если они не хотят исчезать, он просто не будет их замечать. В конце концов, они всего лишь фантазмы, порождение переутомленного мозга — в этом не могло быть сомнений.

А она — тоже фантом? Если так, то его воображение творило чудеса, потому что он увидел ее как раз в тот момент, когда уже был готов снова вступить в разлившийся перед ним океан душ. Всего лишь ее спину, но ее невозможно было спутать ни с чьей другой. У обыкновенной женщины такой спины быть не могло. С утроенным рвением Джеремия принялся прокладывать путь в вязком потоке, не обращая внимания на гневные взгляды и терпеливо снося тычки, которыми награждали его те, у кого он посмел отнять несколько драгоценных секунд. Джеремия лишь машинально бормотал извинения, ни на мгновение не прекращая отчаянных попыток сократить расстояние между ним и черноволосой чародейкой.

К несчастью, напор людского потока был сильнее, чем можно было предположить. Тодтманн обнаружил, что его унесло слишком далеко, к самым дверям с горящими над ними буквами «выход». Подсознание безуспешно пыталось ему сообщить, что выход должен быть в другом месте. Джеремия воспринял этот знак как обещание конца, понимая, что и она тоже стремится к выходу. Если бы только удалось первым оказаться на улице, то — как знать — может, ему и посчастливится встретить свою мечту. С ожившей надеждой в сердце он приблизился к дверям.

Хрипло посмеиваясь над незадачливым смертным, на козырек над несуществующим выходом опустился ворон — впрочем, смеха его никто не услышал.

— «Добро пожаловать ко мне в гости», — говорил паук мухе. — Ворон даже подпрыгнул от удовольствия. — «Входи смело и… бойся».

«Как здесь очутился какой-то туннель? — вопрошал внутренний голос. — Откуда здесь такой темный и глубокий туннель?»

«Вовсе он не темный!» — молча спорил с ним Джеремия. Что натолкнуло его на столь нелепое предположение, когда от лившегося отовсюду света можно было ослепнуть? И все же было в этом свете что-то темное, если такое вообще возможно.

Он ступил в туннель и не заметил, что вслед за ним нырнула под потолок туннеля большая черная птица.

Свет должен освещать предметы, а не прятать их, но идти при этом свете было как в тяжелом и густеющем тумане. Не было и следа выхода, никаких признаков чего-нибудь вообще.

Джеремия не слышал собственных шагов, не слышал собственного дыхания. Тишина была осязаемой. Лишь когда он заговаривал, обращаясь сам к себе, тишина прерывалась, но и тогда голос его звучал приглушенно, словно, подчиняясь какому-то физическому капризу, существовал отдельно — вдалеке от него. Однако делать было нечего, и Тодтманн с тем усердием, которое нередко позволяло ему разбираться с проблемами клиентов в рекордное время, шел вперед с решительностью праведника. Здравый смысл подсказывал ему, что у выхода должен быть выход. Если силам, правящим жизнью вокзала Юнион-стейшн, угодно было подтолкнуть его к выходу, значит у туннеля — видит Бог! — должен быть конец. Все выходы куда-то ведут, предположительно — наружу. Этот так же естественно и правильно, как работа по будням с девяти до пяти.