И вот видят глаза: начинаются на поляне журавлиные танцы. Качаются журавли, приседают.

Чем дольше глядит Володька на любовные журавлиные пляски, тем больше пропадает желанье стрелять. Наконец застывшей рукой он открывает стволы у ружья и кладет в карман патроны, набитые крупной дробью…

В заповеднике Володька говорит директору:

— Не выстрелил. Осторожная птица…

Зимой Володька опять начинает думать, как сделать чучело журавля. А весной все повторяется. Выслеживает. Глядит и… прячет патроны в карман.

До сих пор стоит в заповеднике старое, запыленное чучело. А никем не потревоженные журавли каждую осень кружатся, прощаясь с речкой, скрытой от мира широкой полосой степного леса.

Где на земле для жизни самое хорошее место?

Сердце охотника

Бронзовая сосна стережет бугорок земли.

Мы с лесником сняли шапки.

— Игнат Игнатыч?..

— Да.

Стоим и слушаем, как шумит синяя верхушка сосны. Он был ровесник этим березам, а сосна помнит детство его отца. Игнат Игнатович был особенный человек. Он мог починить лодку и фотографический аппарат, мотоцикл, ружье и гармонь. Я думаю, он мог бы даже заново сделать ружье и гармонь. И никакие инструменты, кроме тех, что лежат под оленьим рогом на верстаке, ему бы и не понадобились.

На тысячу километров вокруг не было стрелка лучше, чем он. Лес он знал так, что ученые в заповеднике вздыхали:

— Ведь это же пять диссертаций. Пишите…

Он не любил писать. Письма его были короткими: «Приезжай. Обо всем потолкуем».

Но он и разговорчивым не был. Случалось, мы часами шли молча, выбирая в лесу самые глухие места. Его глаза видели все. У леса от него не было тайн. Но сам он не то что берег в себе, что увидел, он был неразговорчивым потому, что вырос в лесу, и потому, что была у него к лесу любовь, которую нечем измерить. Как все влюбленные, он боялся растерять чувство невоздержанным словом. Я уважал его молчаливый мир. Может быть, поэтому мы стали друзьями.

Но он не был отшельником. Я слышал, как он поет. Старая церковь. В ней когда-то молились сосланные в лесную глушь за провинность монахи. Вместо креста теперь звезда из жести над колокольней. А в самой церкви устроен клуб. На сцене парни и девушки, и среди них Игнат Игнатович, сухощавый и длинный, как жердь. Он очень любил песни.

Он любил правду и не боялся сказать правду. Не всем в лесу правда была нужна, от этого у него были друзья и враги. Лесники, если случалась несправедливость, шли к директору, в профсоюз. Если не помогало — шли к Игнату.

И тогда Игнат шел к директору, в профсоюз и к партийному секретарю…

Он был мальчишкой, когда принцесса Ольденбургская бежала из лесного имения. Игнат слышал молву: «Ворота пораскрывали и пустили в лес благородных оленей». Оленей принцесса привезла из Европы. Игнат рос в лесу, и где-то рядом в глухой чащобе у речки жили олени. Их никто не видел, потому что было их пять или семь. Но они жили, и лес от этого казался бесконечно большим. Потом олени стали на глаза попадаться — тот видел, другой видел: «Рогатые, большие, людского глаза боятся».

Наконец Игнат тоже увидел. Под орешником лежал весь в солнечных пятнах маленький, ушастый теленок. А через неделю увидел на просеке зверя — на голове рога, как ветки дуба без листьев…

Когда у Игната побелели виски, оленей в лесу стало более тысячи. Олени попадались чаще, чем зайцы. Лес для них стал уже тесен. Пошли расселяться на юг, к Воронежу, и на север, под Липецк, а в заповеднике стали ходить стадами.

Осенью, когда поспевали помидоры и свекла, олени стадами, дождавшись захода солнца, отправлялись на огороды. Стали приходить жалобы, и лесники начали роптать: молодой лес губят. Держали совет в заповеднике. Решили: надо делать отстрел. Игнат тоже сказал: надо делать отстрел.

Всю жизнь Игнат берег это стадо. Волков стрелял, отгонял браконьеров, знал, что едят, где спят, где зимуют олени. Каждую осень желтые листья в лесу дрожат от рева зверей. В это время Игнат почти не бывал дома. Слушал, глядел, как морозный пар шел из ревущих глоток. Олени не знали выстрелов.

— Кто будет стрелять?

— Я буду, — сказал Игнат.

Все сказали: хорошо. Игнат тратит всегда одну пулю, не будет в лесу подранков.

Игнат начал стрелять. Никто не знал, как тяжело Игнату стрелять. У него был чешский карабин с оптическим прицелом. Пуля всегда находила сердце — зверь умирал без мучений. Но после выстрела Игнат доставал из кармана и высыпал на ладонь белые лепешки лекарства. Уже три года он, не жалуясь никому, поддерживал сердце лепешками. Теперь каждый выстрел укорачивал жизнь, он чувствовал. Он пригласил охотника из поселка. Но первый же выстрел нового человека не повалил оленя. Зверь убежал, оставляя на листьях красные пятна. Через три дня, по крику сорок, его нашли в лесном бочаге.

Игнат опять взялся за карабин…

Воскресным утром племянница пошла на сеновал будить Игната к столу. Он спал, подложив ладонь под правую щеку. Он не проснулся…

Приехал со станции доктор:

— Сердце. Я ж ему говорил…

Бронзовая сосна стережет маленький холмик в лесу.

В таллинском парке

В Таллине в городском парке белки так же обычны, как воробьи. Уронишь на дорожку остаток булки — сейчас же с высоких дубов винтом — хвост кверху — опускается пара зверьков. Шумно делят добычу и тут же садятся закусывать. Еще десять шагов — на пне белки с воробьями подбирают зерна подсолнухов.

Велик соблазн у мальчишки схватить белку за хвост. Крадется из-за дубов, как первобытный охотник. Чья-то рука ложится мальчишке на голову. Наклоняется человек с книжкой в руках. Минуты две разговору. Мальчишка, придерживая панаму и шлепая по дорожке сандалиями, бежит к матери, которая вдали на скамейке читает газету.

— Работаете тут, в парке?

— Нет, я инженер. На пенсии. В парк прихожу подышать, заодно и мальчишек воспитываю. Года через три-четыре сам не тронет, а сейчас важно охладить охотничий пыл. Как вам нравится в парке?.. Вон там за поляной дом Петра Первого и дуб, им посаженный. — Разговаривая, человек кидает в сторону от дорожки обломки печенья…

В Таллине в городском парке белки так же обычны, как воробьи.

Призвание

Я хорошо не понял, то ли он судья, то ли должен следить за судьями, чтобы судили правильно.

Он сказал, что вот уже двадцать четыре лета подряд неизменно приезжает на эту речку, на это место. Стоим у старой бани.

— Пушок!.. Пушок!..

Тишина. Две луны. Одна на небе, другая в воде. В сухой траве, как детские погремушки, трещат кузнечики. Остывающий плес похож на темный котел. В нем лениво плещутся рыбы, белый пар переливается через край и растекается по лугу. В тумане ходят две лошади.

Ног не видно. Видно спины и головы. Видны в тумане верхушки сенных стогов. В лесу за поляной кричат совы.

— Пушок!.. Пушок!.. — зовет Николай Николаевич…

Мягкий, почти неслышный шорох двух крыльев. На банную крышу садится сова. Два больших глаза, моргая, настороженно смотрят вниз. В них отражаются блестки речной луны.

Сова ерошит перья и крутит головой при всяком подозрительном звуке.

— Ну как? — шепчет Николай Николаевич.

В прошлом году мальчишки принесли на кордон больного совенка. Николай Николаевич ловил для него мышей, ездил в город за витаминами. Совенок выжил. Он постоянно сидел на спинке кровати, охраняя сон своего спасителя. Потом совенка поселили на чердаке бани. Может, всю жизнь быть бы ему желанным пленником. Но однажды в потемках услышал он из леса призывный крик и отозвался. И потом уже целую ночь шла перекличка.

— Пы-у… — кричали из леса.

— Пы-у… — отзывался голос с банного чердака.

У кого сердце не дрогнет. Открыл судья окошко на чердаке…

Недели две каждый вечер возвращался Пушок на чердак и находил там приготовленный для него корм. Потом, видно, сам научился ловить мышей. Перестал прилетать. Но стоило в сумерках подойти к бане и, повернувшись к лесу, терпеливо позвать — являлся.