Василий с Ятокой разделали туши зверей, залабазили, захватили с собой мяса и спустились к Глухариной реке. Здесь на берегу было небольшое зимовейко, возле него, у стены, перевернутая вверх дном лодка, в зимовейке — острога, смолье.

— Теперь будем отдыхать, придет ночь, лучить поплывем, — раскладывая костер, говорила Ятока.

Василий лежал на мягкой траве и смотрел в небо. Там, в голубой выси, парили орлы. Рядом сидела Ятока, гладила его кудри. Она радовалась, что Василий с ней. А в его душе не проходила боль.

Малыш от нечего делать бродил по берегу, вынюхивал в траве мышей, потом подошел к воде и стал громко лакать. Ятока посмотрела на Малыша и спохватилась.

— Совсем забыла сказать тебе, Вася. Недавно Генка Лавочник приходил на стойбище. В чуме у Урукчи сидели. Я мимо шла. Урукча Генке говорит: «Собак у охотников травить надо. Без собак что спромышляют охотники? А голодные куда пойдут? В лавку к деду».

Василий был занят своими мыслями и не вслушивался в слова Ятоки, поэтому они смутно доходили до его сознания.

— Они все давно к Степану в каталажку просятся, — лишь бы что-то сказать, ответил Василий.

Через несколько дней Василий с Захаром Даниловичем вывезли мясо из леса. Мария Семеновна рада — коли Василий зверовать может, значит, силушка возвращается.

— Вася, унеси-ка мяса Корнею Ивановичу, — попросила она. — Да выбери помягче да пожирней. И скажи, пусть вечером вместе с Домной Мироновной приходят на свеженину.

— Ладно, скажу.

— Прибаливать я, Вася, что-то стала.

— Полежи в постели, трав попей.

— Да я не про то. Пора бы тебе подумать о невесте. Я вот старею, сдала бы хозяйство невестке и — на покой. Хоть перед смертью бы внуков понянчила.

Василий насупился.

— Сам вижу. Да только не торопи меня, мама.

Вышел он из дома, а навстречу ему Сема с мешком в руках.

— Ты куда? — спросил Сема.

— К деду Корнею.

— И я к нему. Рыбы поймал на пирог.

— Пойдем вместе к деду, а потом отвезем бочки и продукты к озеру.

Костер прогорел, но еще дымили концы кряжей. На всем лежал иней. В ельнике каркали вороны. От озера доносились всплески: играла рыба. Василию не хотелось вылезать из-под мехового одеяла.

По другую сторону костра, под оленьей шкурой, лежал Сема. Вот он отбросил шкуру, натянул суконные штаны, на плечи накинул куртку, сдвинул в костре кряжи и сел, прислушиваясь к вороньему крику.

— Ни днем, ни ночью от вас покоя нет, окаянные, — ругался Сема.

Под кряжами несмело заплясал огонь. Сема воткнул таган и повесил на него котелок с водой.

— Что босиком-то ходишь? — заметил Василий.

— Ничего, поди, не озноблюсь.

От озера пришел Малыш, весь в земле.

— Крота рыл? — спросил Сема. — Шел бы в озере искупался, а то смотреть на тебя срамно. Морда-то черней ичиг моих стала.

Но Малыш повилял хвостом и лег у костра.

— Я как-то летом плыву по реке, — начал свою очередную дормидонтку Сема. — Было еще рано. Туман кругом. Смотрю, а он, как Малыш, такой же черный и здоровенный, ходит по пабереге^[19]. Подплываю поближе. Прицеливаюсь… Бах! Сунулся он на передние ноги. Ну, думаю, сегодня свеженина будет. Подхожу, только хотел взять, а он поднял голову, посмотрел на меня, подпрыгнул и — улетел.

— Кто это был-то?

— Кто? Глухарь.

Василий чертыхнулся, оделся и пошел к озеру умываться. Когда он вернулся, чай уже вскипел.

— Посмотрим морды, потом чай пить будем, — предложил Василий.

— Давай.

Парни взяли пустой мешок под рыбу и пошли к заездку^[20], за перелесок, туда, где из озера вытекал ручей. Рыба еще весной, в половодье, зашла в озеро и жировала лето там. Теперь она спускалась по ручью в реку.

Василий с Семой шли по тропинке. Под ногами шуршала трава, замерзшая за ночь. Взошло солнце, свет его был холодный. С озера поднялись гуси.

— Ночью сели, — проводил взглядом птиц Сема.

— Я слышал, как гоготали, да вставать лень было.

— Раз с ними дома я такой переполох сделал, что не дай бог.

— Что-то не слышал.

— Ты тогда в лесу был, — напомнил Сема. — Отец самогонку решил гнать. Завел бойку барды. Напрела, голый спирт. Ночью прорвало обручи, а рядом стоял мешок с пшеницей. Дух от зерна, как из винного погреба. Отец говорит: «Выбрось ты его». Я как раз поплыл сети ставить к Черемушнику. Мешок этот в лодку. Жалко мне стало добро высыпать в речку. На Длинной косе пристал, высыпал на дресву: пусть птицы поклюют.

Утром плыву смотреть сети. Что за диво: на дресве штук тридцать гусей лежит. Наклевались они зерна и богу душу отдали. Нагрузил я их полную лодку, приплавил домой, стаскал в куть, чтобы мать отеребила: пера на полдюжины подушек, жалко бросать. Управилась мать по хозяйству и за гусей. Отеребила пять штук, за шестого взялась, а он тряхнул головой да как гыкнет, вожак был. Что тут поднялось! Повскакали гуси, забились, посуда на пол. Я в ограде что-то делал. Слышу, стекло посыпалось, и из окна гусь вылетел, потом другой, третий. Я в дом. Забегаю в куть. Мать в русской печи сидит, высунула оттуда голову и машет рукой: «Кыш, окаянные! Кыш, окаянные!» Перо по кути клубом, пять гусей голышом бегают, орут друг на друга, дознаются, кто их по пьянке раздел.

— Ох, и брехун ты, Сема, — смеялся Василий.

— Что брехун? Мать с перепугу три дня не говорила. Ходит, на меня пальцем показывает и мычит.

Сема вдруг остановился, рассматривая след на траве,

— Тут кто-то ходил. Совсем недавно прошел. Даже трава не успела подняться.

Василий прошел к заездку, вытащил морду, открыл колпак и тряхнул ее: на траву упало три дохлых цыпленка.

Сема пошел по следу, дошел до перелеска и вернулся.

— Дед Двухгривенный пакостит. Видишь, шажок мелкий и ступает больше на пятку, по-стариковски. На левом ичиге на носке заплатка уголком. Я как-то заходил, он пришивал ее.

— Это он нам за гагар и кабарожку мстит.

— Надо искупать его здесь.

— Мы ему что-нибудь почище придумаем. Где он рыбачит?

— Повыше тальцев, в Захаровой курье.

— Порядок. Мы его завтра там встретим.

Ночью парни пошли в деревню, забрались к деду в огород и украли пугало. Набили его травой, лицо сделали из бересты, нарисовали глаза, рот и огромный язык. Привязали его к талине, за которую была прикреплена сеть, и укрылись в зарослях.

На рассвете Трофим Пименович пошел проверять снасти. По дороге завернул к заездку парней, выпустил из морды рыбу, сунул туда ворону и, довольный, сел в лодку.

— Радуется, старый черт, — прошептал Василий,

— Ты погоди.

«Шепну кое-кому, — думал дед, — вот будет потеха. Бабы парням проходу не дадут, засмеют: шутка ли, вместо рыбы тухлые вороны попадают в морду. Так вам, варнакам, и надо».

Поднял голову и остолбенел: на талине висел удавленник. Хотел старик перекреститься, да рука не поднялась. Гребнул веслом, сеть натянулась, удавленник зашевелился. Закричал дед, из лодки вывалился. Благо мелко было. Подтолкал лодку к берегу, оглянулся и что было мочи припустил домой.

— Сейчас всю деревню на ноги поставит, — Василий был озадачен, — Узнают мужики, чья проделка, высекут.

— Черта им лысого.

Дед скрылся, а парни отвязали чучело, унесли в кусты и спрятались сами. Через некоторое время из деревни прискакали на лошадях мужики во главе со Степаном.

— Где твой удавленник, дед? — спросил Степан,

— Тут был, на этом кусте.

— На талине, что ли?

— На талине и есть.

— Что ты нам головы морочишь? Вороны его утащили? На этом кусте и мышь не задавишь, — заметил Степан.

— Он, может, оторвался да утоп? — предположил дед.

Степан встал в лодку, осмотрел кусты, пошарил веслом у берега.

— Лягушки здесь, а не утопленники. Стареешь, Пименович.

Мужики, посмеиваясь, поехали обратно, а дед стоял на берегу озадаченный, гадая, наяву это было или показалось. Перекрестился, сел в лодку, собрал сеть и уплыл.