— Что стряслось?

— С горы стал спускаться, на камень наехал, будь он неладный, поломал лыжу. Вот чиню. Может, немного подюжит, а нет, так голицы^[25] мастерить придется, А ты что так рано?

— Кайла сохатого угнал.

— Табак твое дело. Сутки теперь пластаться за ним будет. Придется тебе завтра дневать. Иди, чай попей, я сварил.

— Не хочется что-то. Пойду дров принесу.

В сумерках пришел Федор Максимович, отец Максима, принес глухаря и двадцать белок.

Сема появился после ужина. Снял понягу, поставил ее у дверей, сел на нары и стал ножом счищать снег со штанов.

— Что припоздал? — спросил Дормидонт Захарович,

— Бусик подвел. — Сема разделся и закурил. — Хотел уж домой поворачивать, а тут потрафил на свежий след соболя. Собаки махом ушли по следу. Вскоре залаяли, чувствую, лай не напористый, опять в камни загнали соболя. Подхожу, валуны, будто их кто сюда нарочно натаскал, а между ними дыры. Я кое-какие заткнул, потом зажег бересту и сунул в одно отверстие, дым потянуло под камни.

Сел и посматриваю на Кнопку. Она беспокоится, с лапы на лапу переступает: тут где-то соболь, погнал его дым. А Бусик отошел и свернулся калачиком.

Немного погодя соболь выскочил. Кнопка за ним, но поскользнулась на камне и свалилась на Бусика. Тот спросонок-то перепугался и всадил зубы в Кнопку. Завизжали оба и покатились кубарем.

Соболь с перепугу заскочил на дерево. А собаки комком мимо прокатились. Он соскочил и тягу в голец.

Так и пошли ни с чем. Только Кнопка виновато смотрит на меня, мол, Семен Дормидонтович, прости, обмишурилась я, и все этот болван Бусик, чтоб ему ни дна ни покрышки.

— Соболя-то жалко, — смеялся Дормидонт Захарович.

— Другого сыщем. А Бусику — наука, до смерти будет помнить.

Сема встал, налил в миску супу, нарезал хлеб. Вся жизнь у него была с искринкой. Если сам не придумает дормидонтку, то тайга ему подсунет такое, что только руками разведешь.

— Сохатые с глубоких снегов пошли к реке, — сообщил Федор Максимович.

— Худо дело, — покачал головой Сема. — Собакам покоя не будет, будут гоняться за ними. Я один раз из-за этих сохатых чуть жизни не решился.

Дормидонт Захарович с любопытством посмотрел на сына. У него такое же полное, добродушное лицо, как и у Семы, только глаза потемней да посуровей.

— Что-то я не припомню, когда это с тобой было.

— Разве всего упомнишь?

— Дайте парню сказать, — вмешался в разговор Федор Максимович.

— Пошел я как-то в рев сохатить. Иду по речке Наригонде. За Лысым хребтом марь-то помните?

— Как же, — первым отозвался Федор Максимович. — Я как-то ночевал там. Места добрые, любит там зверь жировать.

— Так вот, вышел я на эту марь, — продолжал Сема, — смотрю, сохатый идет прямо на меня. Бык. Такая громадина, отродясь ничего подобного не видывал. Как зарод. А рожища — наше зимовье со всеми потрохами на ней уместится. Подпустил я его сажень на двадцать, прицелился в лоб, стрел ил. Он на все четыре ноги сунулся. Даже не брыкнулся. Подошел к нему, пнул — готовый. А день жаркий. И до того меня жажда одолела, все горло слюной зацепило. Повесил я на рога ружье, понягу, отвязал котелок и пошел за водой.

— Охотник, дубиной тебя отвозить некому было, — возмутился Дормидонт Захарович. — Пошел, а кровь не выпустил. Так все мясо испортить можно.

«Это правда, — подумал Максим. — Не мясо, одна кровь будет».

— Возвращаюсь, — не торопясь продолжал Сема. — Ставлю котелок. В это время бык как вскочит и попер прямо на меня. Душа моя от страха провалилась к коленкам и дрыгает там чуть-чуть. Ладно, — рядом дерево оказалось, шмыгнул я на него, как белка.

Подбежал бык к дереву, двинул раза два по нему рожищами и пошел своей дорогой. А на рогах у него ружье, поняга, на ней хлеб, топор, мерзавчик спирту.

— Так тебе, дураку, и надо, — Дормидонт Захарович даже заерзал на нарах.

Федор Максимович улыбнулся в усы, мол, хитро следы запутываешь, да интересно, как выпутаешься.

— На другой год пошел туда белочить, — будто не слыша отца, рассказывал Сема дальше. — Дай, думаю загляну на злосчастную марь. Вдруг в самой чаще собаки залаяли. Лают напористо, как на медведя. Не берлогу ли нашли? Зарядил ружье пулей. — Крадусь. Подобрался к чаще и глазам своим не верю. Толстое дерево. Возле него сохатый в яме по брюхо стоит. Свалил я его. Подхожу. А это тот бык: на рогах моя поняга и ружье. Оказывается, зацепился он ремнем за сук и простоял весь год, яму с мой рост вытоптал.

Дормидонт Захарович сплюнул.

— Что ты, сын, голову морочишь? Да у сохатого еще в декабре рога падают, а весной новые вырастают.

— Вот над этим я и ломаю голову, как он со старыми рогами остался.

Дед Корней допил чашку чая, крякнул, вытер рукавом губы и стал одеваться. Нахлобучил старую беличью шапку, распоровшуюся в нескольких местах, надел собачью шубу с черными пятнами на спине и желтыми подпалинами по бокам и подпоясался синим кушаком.

— Ты это куда, Корнеюшка? — убирая со стола посуду, спросила Домна Мироновна.

— Надо попроведовать учителя. Да и за ребятами догляд сделать.

Дед Корней вышел из дома и остановился на крыльце, Над селом занимался день. Звезды уже погасли, но небо все еще было серое, будто запотевшее стекло, только на востоке просинился закраек. С крыльца были видны крыши, заваленные толстым слоем снега. От них к небу тянулись сизые столбы дыма, шевелились, курчавились наверху, будто состязались, кто красивее выведет узоры. Вдоль деревни, по угору, серой лентой пролегла санная дорога. От домов к реке сбегали тропинки и, точно паутины, сходились у проруби.

Вдали маячили горы. Там где-то находились товарищи деда Корнея. Защемило тоской сердце старого охотника. На краю деревни залаяла собака. Дед Корней приподнял ухо шапки, прислушался. Собака лаяла вяло, должно быть, от безделья. Но для старика голос ее звучал укором, что он околачивается возле баб.

Из будки вылез кобель Рыжик, зевнул и посмотрел на хозяина. А старый охотник зашел в сарай, взял пальму, попробовал острие пальцем и поставил на место.

— Эх, горько вздохнул дед, вышел за ограду, постоял у калитки и засеменил к школе. Следом за ним бежал Рыжик.

В школе дед Корней осторожно приоткрыл дверь и заглянул в класс. Ребята сидели за партами, их головенки — черные, русые, рыжие — склонились над тетрадками. Ванюшка Воронов, сын Дмитрия, решал у доски задачу. Поморов что-то записывал в журнал. Он поднял голову и увидел деда.

— Корней Иванович? Проходите. У нас скоро перемена.

На деда Корнея уставились десятки глаз. Он стянул с головы шапку, прошел между парт и подсел к Сережке, брату Максима.

— Здравствуй, деда, — прошептал Сережка.

— Здорово. В тетрадку смотри, — также шепотом ответил дед.

— А я уже решил.

— За другую примайся.

Поморов постучал карандашом по столу. Сережка опустил голову, а дед Корней смущенно хмыкнул и стал рассматривать стены, прикидывая, скоро ли занарядить баб белить.

Прозвенел звонок, мальчишки окружили деда и наперебой спрашивали:

— Дедушка, когда пойдем петли ставить?

— Дедушка Корней, а у нас пять зайцев попало.

— Дедушка Корней, а мы в воскресенье пойдем белочить?

Дед Корней вертел головой и не знал, кому отвечать. Наконец у него кончилось терпение.

— Что вы тараторите, как пустые сороки, — прикрикнул дед. — Никакой сурьезности. А еще мужики. Какие из вас охотники получатся, срам один.

Ребята замолчали, но глазенки их искрились смехом.

— Шкуры-то поснимали? — спросил дед Корней.

— Сняли, — в десяток голосов зашумели ребята.

— Тихо вы, воробьиное племя. Вечером досмотрю, ладно ли сделали.

Дед Корней подошел к Поморову.

— Беда мне с таким народом, — пожаловался дед. — Никакого сладу.

— Что поделаешь, дети. Сами такими были, — улыбнулся Поморов.

— Пришел узнать, не имеешь ли нужды в харчишках. Поди, все вышли?