— Зря беспокоитесь, Корней Иванович. Есть мясо, рыба, ягоды. Молоко женщины приносят. Хлеба тоже довольно.

— Смотри, паря, чуть чего, мне давай знать. А то Степан придет, такую бучу заварит, обоим тошно будет.

— Не печальтесь. Как здоровье-то ваше?

— Поясница ломит, особо к ненастью. Худо ноги слушаются. А то бы давно в лесу был. — Дед Корней махнул рукой. — Пойду, Михаил Викторович. Надо еще Марью проведать, без мужиков-то ей, поди, тоже несладко.

— Приходите, Корней Иванович, вы мне обещали про приметы таежные рассказать.

— Как-нибудь в другой раз. Чуть не забыл. Ребятишки-то ладно ведут себя? Не хулиганят?

— Хорошие дети.

— Ты смотри, сильно-то их не балуй. Им в тайгу идти, а там, паря, жилы крепкие надо.

— Парни растут молодцами.

Дед Корней вышел из школы. На улице голубел снег. От проруби с разных сторон брели коровы, мычали. У крыльца деда поджидал Рыжик. Увидев хозяина, завилял хвостом.

— Замерз? — дед Корней погладил Рыжика. — Ничего. Лето придет, отогреемся.

И дед засеменил вдоль деревни. По дороге завернул домой, прихватил мерзлого налима и направился к дому Захара-Медвежатника.

Мария Семеновна хлопотала у русской печи.

— Здорово живем.

— Проходи, Корней Иванович, — обрадовалась Мария Семеновна.

— Налима тебе на пирог принес. Вчера на крючок поймал.

— Спасибо. Раздевайся. Чай пить будем. Шаньги поспели.

— От чая не откажусь, — дед разделся. — Я слышал, прихворнула ты.

— Оклемалась. А ты-то что поделываешь?

— Топчусь мало-мало дома. Ребятишек обучаю ловушки ставить.

— Тоскуешь, поди, по лесу-то?

— Что толковать, — дед Корней тряхнул бородой. — Ночами сна нету. Как вспомню, что Захар без меня в тайге, душа наизнанку выворачивается. Я его сызмальства охотничьему делу учил. Как-то белочил я на Икиче, по речке, верст двадцать отсюдова. Старуха напекла шаньги и говорит Захару: «Снеси-ка Корнею гостинец». Он тогда еще подлетком был, взял узелок, пальму и побежал ко мне. Собака с ним — Черным кликали. Зверовой кобель был.

Прихожу я в зимовье. Мальчонка на нарах сидит, забился в угол, даже печку не затопил. Спрашиваю его:

— Ты что это чай не варишь?

А он:

— Я, дядя Корней, волка испужался.

— Где ты его взял?

— Черный на дерево загнал.

— Ты, паря, что-то заговариваешься. Почти до седой бороды доживаю, а не слыхивал, чтоб волки по деревьям лазили.

— Я думал, белку Черный лает. Подхожу, заглянул на сосну, а на ветке волк сидит. Зубы на меня оскалил. Я и узелок с гостинцем дорогой потерял.

— Усомнился я. Что-то не то парнишка говорит. Пошли на лай к Черному. А на дереве рысь. Матерая, таких я отродясь не видывал. Вот и напужался Захар.

Дед Корней отхлебнул чай.

— А потом, когда вырос, первейшим охотником стал. Мы с ним, почитай, больше сорока зверей спромышляли. Силищи у мужика на троих было.

— Как они у меня там? — вздохнула Мария Семеновна. — Вася еще совсем не оздоровел.

— Лес выпользует. А мне пора. Сейчас ребятишки из школы придут, пойдем кулемки^[26] рубить. А вечером еще заверну.

Только в сумерках дед Корней пришел домой из леса. Доволен: пять кулемок срубил для ребят и четыре плашки^[27] поставил.

Заглянул в куть — Домны Мироновны нет: видно, ушла к Марии Семеновне на посиделки. Дед выпил несколько стаканов чаю, взял тетрадку, которую ему подарил Поморов, и тоже пошел к Вороновым.

У Вороновых полная изба баб: прядут, вяжут, вышивают, говорят все разом, точно ранней весной воробьи на кусту, попробуй разбери их. Три девочки светят им березовыми лучинками. Дед Корней присел у печки и раскурил трубку. Что за жизнь, слова не с кем обронить. Скорей бы охотники вышли из леса.

— Бабоньки, споем, — предложила тетя Глаша и запела:

Соловей кукушку уговаривал:

Полетим, кукушка, в теплые края.

Выведем, кукушка, два себе птенца,

Тебе для потехи, а мне для пенья…

У тети Глаши голос чистый, звонкий. К нему припа′рился мягкий, душевный голос Марии Семеновны. И вот уже поют все. И кажется деду, что это его куда-то зовут дороги.

А Татьяна Даниловна уже запевает новую:

За горами, за горами синими,

Где орлы тревожат тишину,

На тропе оленьей ранним утром

Я тебя, девчонка, обниму.

Подарю тебе я все цветы лесные,

Угощу прохладной ключевой водой,

Уведу тебя я в рощи золотые,

Где ночует месяц молодой.

Я из зорь дворец тебе построю,

Я из радуг платье подарю,

От морозов я тебя согрею,

От беды тебя я сберегу.

Думает свои грустные думы дед Корней. Когда-то и он хаживал на оленьи тропы.

В избу вошел Сережка Круглов, брат Максима. Он в оленьей парке, в мохнатой лисьей шапке, под мышкой «Букварь». Поздоровался, стал раздеваться.

— Вот и учитель к нам пришел, — улыбнулась Мария Семеновна.

Бабы оставили прялки, рукоделие и сгрудились вокруг стола. У каждой лист бумаги. Дед Корней положил на табурет свою тетрадку. Сережка поставил у стены на лавку черную доску из фанеры и достал из кармана кусочек мела.

— Мы сейчас повторим, как пишется фамилия Воронов.

— Ядрена-матрена, — ругается дед Корней. — Не ту гумагу прихватил.

— Корнеюшка, тебе-то на что учиться? — спросила Домна Мироновна.

— Может, тебе письмо про любовь сочинить хочу, — отрезал сердито дед.

Бабы засмеялись, а Домна Мироновна обиженно поджала губы.

— Внимание, товарищи, — стараясь подражать Поморову, серьезно говорит Сережка. — У нас теперь народное государство. И грамота всем нужна. И ты, бабушка Домна, тоже садитесь за стол.

— Что ты, Сережа, на старости-то лет людей смешить, — замазала руками Домна Мироновна. — На том свете, поди, и такую примут.

— А может, — вмешалась в разговор Татьяна Даниловна, — бог возьмет да и не примет. Скажет, в коммунизме жила, а грамоте не разумеешь. Пошла отсюдова.

— Ох, греховодница, — выговаривает Татьяне Даниловне Домна Мироновна.

Сережка писал на доске буквы. Дед Корней потел у печки. Нарисует каракулю, и с той стороны посмотрит, и с этой. Силится уразуметь, что значит, и никак не может. Фамилия Вороновых вроде ладная, а начинается с такой буквы, будто две краюхи хлеба положили одну на другую и разрезали пополам. И почему она так называется — «В», один лешак знает. Пока дед Корней так размышлял, Сережка на доске другое слово написал.

— Матвеевка. Это название нашей деревни.

Опять ломает голову дед Корней. Он по еле заметной вмятине в земле определит, какой и куда зверь прошел, а тут вот заело, хоть плачь: никак не может отличить букву от буквы.

Дед Корней встал и подошел к столу. Рисуют бабы буквы, пыхтят. Ладно у них получается. Тетя Глаша по складам чтение ведет, тянет, будто запеть силится.

— Сережа, — тетя Глаша покосилась на старика, — а дед Корней подглядывает.

Бабы засмеялись. Дед Корней смущенно хмыкнул, сунул трубку в карман и потрусил к печке. Зло кипело в его душе. Не чертово ли племя эти бабы, ругался про себя дед. Наградил их бог языком хуже колючки. Врут люди, что из ребра Адамова произвел баб на свет всевышний. Не могло такого наказания получиться. Разве то ребро болящее было, а потому крен на язык дало. Опять же страдания от их языка нам, мужикам, принимать приходится. Выходит, промашку дал бог. Против себя зло учинил. Поди, с похмелья эти дела проделывал. У меня с похмелья, особо когда бражки лишку хвачу, тоже помутнение бывает. Один раз на охоту пошел, залаяли собаки сохатого, хвать, а ружья-то нету. Вдругорядь поплыл рыбачить, а сети дома забыл.