— Это обширная земля, и, не имея никакого ориентира или направляющего сигнала, мы можем разминуться с твоим народом…

— Это тем более вероятно, что, поскольку сейчас идет война, мой народ будет скрывать, насколько это возможно лагерь. Но, брат, по–моему, нам бы не удалось так легко сбежать этой ночью из плена, если бы на нас не была возложена какая–то миссия. Пойдем на юг и будем надеяться, что та же самая сила приведет нас к тем, кого мы ищем. По крайней мере твои горы не сдвинутся с места, и мы сможем повернуть к ним, если у нас не будет лучшего выбора…

Но Форс ничего не сказал на это, обратив свой взгялд к звездам.

Пока же они продолжили свой путь вдоль ручья, спотыкаясь об источенные водой валуны и скользя по гальке. Через некоторое время они наконец вошли в овраг. Его серые каменные стены сомкнулись над ними, словно путешественники вошли в узкую горловину западни. Здесь они вылезли из ручья и устроились на плоском уступе на отдых.

Форс беспокойно задремал. Его тело облепили москиты и пили кровь, как он ни пытался отмахиваться. Но наконец его отяжелевшая голова склонилась, и он больше не мог сражаться с охватывающим его разбитое тело и отупевший от усталости мозг сном.

Наконец журчание воды разбудило его, и горец лежал, прислушиваясь к этому звуку прежде, чем раскрыл веки. Он растер зудящее, опухшее от укусов лицо, когда изумленно посмотрел на зеленый, поросшим мхом камень и коричневую воду. Затем он рывком привстал. Да ведь уже по меньшей мере позднее утро!

Арскейн все еще лежал рядом на животе, подсунув под голову руку. На его плече было темно–красное пятно — след от ожога. Наверное, от плывущего горевшего бревна. Течение еще продолжало нести другие остатки пожара: полусгоревшие палки, измочаленное тело белки с обуглившимся на спине мехом.

Форс выудил эту белку прежде, чем вода унесла ее дальше. Полуобгоревшая белка — настоящий деликатес, когда желудок оказывается слишком близко от позвоночника. Форс положил белку на камень и содрал шкурку острием копья, за который он цеплялся всю ночь.

Завершив эту кровавую работу, он разбудил Арскейна, рослый южанин, спросонья протестуя, перекатился на спину, уставился в небо, а потом привстал. В свете дня его избитое лицо казалось маской какого–то чудовища, испещренное пурпурно–коричневыми пятнышками. Но ему уда–дось выдавить из себя кривую усмешку, потянувшись к кусочкам полусырого мяса, которые ему протянул Форс.

— Еда… и ясный день, и нам идти еще целый день…

— Только полдня, — поправил Форс, измеряя высоту солнца и длину тени вокруг них.

— Что ж, полдня так полдня… но человек способен преодолеть порядочное число миль и за полдня. И, кажется, нас, двоих, уже ничто не остановит…

форс вспомнил о безумной череде событий последних дней. Он давно уже потерял точный счет прошедшим дням, сколько прошло дней с момента, как он оставил Эйри. Но в том, что сказал Арскейн, было зерно истины — их действительно пока что никто не остановил — ни Зверолюди, ни народ ящериц, ни степняки. Даже пожар или Земля Взрыва не оказались для них непреодолимым препятствием…

— Ты помнишь, что я однажды сказал тебе, брат, — когда мы стояли на поле летающих машин? Никогда больше человек не должен воевать с себе подобными… ибо, если это произойдет, то человек полностью исчезнет с лица земли. Древние начали ужасным смертоносным дождем с неба… и если мы продолжим, то это будет означать, что мы прокляты и обречены на погибель!

— Я помню.

— Теперь я четко знаю, — продолжал, растягивая слова, рослый южанин, — что мне и тебе было кое–что продемонстрировано, некоторые вещи, которые, в свою очередь, можем показать другим. Эти степняки рвутся к войне с Моим народом… и все же в них тоже есть жажда к знаниям, Которые Древние в своей глупости отбросили. Они воспитывают искателей, таких, как этот Мерфи, с которым мне Хотелось бы завести дружбу. И есть еще ты, выросший в горах… и в тебе нет ненависти ни ко мне, ни к Мерфи, ни к степнякам. Во всех племенах мы найдем людей доброй воли…

Форс облизнул губы.

— И если бы такие люди могли собраться на одном общем Совете…

Избитое лицо Арскейна просветлело.

— Твои губы произносят мои собственные мысли, брат! Мы должны избавить нашу землю от войны, в противном случае мы в конце концов сожрем друг друга, и то, что было начато давным–давно, ядрами смерти, брошенными с неба нашими отцами, закончится окровавленными мечами ц копьями — оставив эту землю Зверолюдям. И я не могу поверить в этот кошмар!

— Кантрул сказал, что его народ должен сражаться или умереть…

— Так ли это? Знаешь, существуют войны разного рода. В пустыне мой народ сражался каждый день, но его врагами были песок и жара, да сама пустынная земля. И если бы мы не утратили древних знаний, быть может, мы даже смогли бы укротить огнедышащие горы! Да, человек должен сражаться, иначе он превращается в мякиш, ничто… но пусть уж он лучше сражается, чем уничтожает! Я вижу, как мое племя торгует разными товарами и учится знаниям вместе с теми, кто был рожден в шатрах, сидит у костров Советов с людьми из кланов горцев. Пришла пора действовать, чтобы спасти эту мечту: если народ шатров пойдет войной на южан, то он зажжет такой пожар, который нам да и никому из людей не удастся вновь потушить. И в этом пожаре мы сгорим, как деревья и трава полей, — дотла!

В ответ Форс мрачно шевельнул губами, и это никоим образом не походило на улыбку.

— Но нас только двое, Арскейн, и, несомненно, я уже объявлен вне закона, если жители Эйри вообще заметили мое бегство. Спалив мои городские записи, Зверолюди уничтожили мой шанс явиться на Совет, где меня бы выслушали. Ну, а ты?..

— У меня положение получше, брат. Я сын Носителя Крыльев… хотя я самый младший и последний в своем семейном клане. Так что, наверное, лишь немногие выслушают меня, хотя бы и недолго. Но мы должны добраться до моего племени раньше степняков.

Форс бросил обглоданную дочиста кость в воду.

— Эге! Значит, снова придется идти пешком. Хотелось бы мне увести одного из быстроногих скакунов из табунов степняков. Четыре ноги лучше двух, когда нужна скорость.

— Мы пойдем пешком. — Поднимаясь, Арскейн не смог подавить восклицания боли, и Форс заметил, что он бережет бок со все еще красной раной. Но никто из них не стал жаловаться, когда они спрыгнули вниз с уступа и побрели через овраг.

«У Арскейна есть мечта, и это великая мечта», — подумал Форс, почти завидуя ему. Он и сам натягивал тетиву лука, без всяких угрызений совести стреляя в Зверолюдей, и он дог подавить все эмоции, когда на кону стояла его жизнь, как это было, когда степняки загнали его в угол. Но он не испытывал радости, убивая — никогда! На охоте он убивал, чтобы наполнить либо собственный желудок, либо котлы в Эйри. Ему не нравилась мысль, что придется пустить стрелу в Мерфи или обнажить меч против Вокара: не было никакой настоящей причины, за исключением жажды боя…

«Почему жители Эйри все эти годы сторонились остальных людей?» — О, он знал древние легенды — что они происходили от избранных людей, которые со своими женщинами спрятались в горах, чтобы избежать такого ужасного конца цивилизации. Они были посланы туда, чтобы хранить знания — что они и делали, стараясь их приумножить.

«Но не стали ли они верить в то, что они высшая раса?» — Если бы его отец не нарушил неписанный закон и не женился на чужачке, если бы у него была чистая кровь клана Эйри, думал бы он сейчас так, как думает? Ярл… его отцу нравился Ярл, он его очень уважал, он первым отдал ему честь, приветствуя его капитанство Звездными Людьми. Ярл!.. Ярл мог бы поговорить с Мерфи, и это была бы беседа двух умных людей — жадная, напористая. Но Ярл и Кантрул… нет! Кантрул был другой породы. И все же он был человеком, за которым всегда пойдут другие — не отрывая глаз от этой высоко поднятой головы, с поразительным плюмажем в копне седых волос — боевого знамени.

Он сам был мутантом, человеком смешанной породы. Могли он посметь заговорить от имени кого–нибудь, кроме себя? В любом случае, теперь он знал, чего он хочет, — следовать за мечтой Арскейна. Может, он и не верит, что эта мечта когда–нибудь станет реальностью. Но он будет за нее сражаться. Он хотел для себя лично звезду — серебряную звезду, которую он мог бы держать в обеих руках и Которую бы носил, как почетный знак, чтобы добиться уважения у отвергнувших его людей. Но Арскейн показал ему нечто такое, что могло быть величественнее, чем любая звезда. Погоди… погоди, и увидишь.