Однажды Клавдия рассказала ему, как она жила в ту зиму в Ленинграде. Его пронзила жалость:

— Маленькая, маленькая, бедняжечка моя!..

Обхватив ее обеими руками, он твердил с нежностью:

— Бедная, бедная…

— Я была страшная — знаешь какая? Груди у меня совсем как будто бы не было. Как у худого-прехудого мальчика. А лицо как у старухи. И волосы не вились — куда там! — высохли все…

— Больше не надо, — сказал он. — Не говори. Сейчас тебе хорошо?

— Ты знаешь.

— Ну, вот. Ну, вот. И всегда будет так. Куда ты смотришь?

Смотрит поверх его головы. Туда смотрит, назад. Видит опять все это…

— Анна Ивановна, — сказал Листопад, — вы хорошо знаете стенографию.

Он держал в руке стопку тетрадей. Анна Ивановна ждала. То, что он сказал, было вступлением. Должно последовать приказание.

— Мне хотелось бы, чтобы вы это расшифровали, — сказал Листопад, перелистывая тетради и морщась.

Он бросил тетради на стол.

— Остались после жены. Единственное, что осталось, если не считать тряпок. Так вот… Иногда… почитать… Эти записи ее, институтские, она записывала лекции…

Анна Ивановна аккуратно собрала тетради и сказала:

— Хорошо, Александр Игнатьевич.

В этот вечер у нее не было занятий с инженерами. Она пришла домой раньше обычного и села расшифровывать Клавдины записи.

Дело оказалось нелегким. Во-первых, Клавдия писала часто и мелко, строчки набегали одна на другую: должно быть, экономила тетради. «Не успела привыкнуть к достатку, к возможностям», — подумала Анна Ивановна. Во-вторых, Клавдия очень плохо знала стенографию. Система, по которой она писала, была знакома Анне Ивановне, но Клавдия путала, пропускала знаки, несла отсебятину, а иногда переходила на непонятную доморощенную скоропись, где были одни согласные буквы… «Надо вчитываться и вчитываться, — подумала Анна Ивановна, — постепенно я войду в ее манеру и найду ключ».

Путем кропотливого сличения значков удалось добиться кое-каких результатов. Так, Анна Ивановна установила, что кружок с косым крестом посредине означает у Клавдии слог «пре», а кружок с прямым крестом — слог «ост». Пользуясь такими заключениями, Анна Ивановна прочитывала отдельные слова. Разгадав одно слово, она разгадывала — больше предположительно, как в ребусе, — смежные, а это влекло за собой, в свою очередь, новые открытия и заключения. «В один прекрасный день эта стена опрокинется сразу, подумала Анна Ивановна, — и я прочту все так легко, как будто сама это писала».

По вечерам, покончив со своими делами, она садилась к столу и раскрывала тетрадки, которые ей дал Листопад. С грехом пополам удалось расшифровать конспекты лекций по сопротивлению материалов.

Ночью Анне Ивановне снились Клавдины закорючки.

Все это была скука смертная, и Анне Ивановне ни к чему, но ей хотелось исполнить просьбу Листопада, первую его личную просьбу, да еще такую задушевную.

С одной тетрадкой кончено, слава богу. Анна Ивановна взяла другую. Она раскрыла ее наудачу и вдруг прочитала слово: «подушку».

Что такое?

«Облили подушку».

Она открыла тетрадь на другой странице и прочла: «чепуха на постном масле». Прочла, как будто это было написано обыкновенными буквами.

Странные фразы. Им не место в конспекте. Дневник?..

Осторожно, с суеверной робостью, она потянула к себе чистый лист бумаги… Неужели она будет сейчас подряд все читать? Даже не верится, что мученью конец.

Она схватила глазами еще две-три фразы и убедилась, что это дневник, страничка дневника. Это по крайней мере интереснее, чем сопротивление материалов.

«…Это, я думаю, чепуха на постном масле, — читала Анна Ивановна, еще боясь, что наитие вдруг кончится и пелена опять застелет ей глаза. Эти ненужные мысли лезут мне в голову, потому что я беременна. Домна говорит, что когда она была беременна, то она часто плакала „из-за ничего“. Вот и у меня это так, „из-за ничего“…»

Бояться больше нечего, чудо произошло, стена опрокинулась. Отдельные заключения вдруг стали — как связка ключей: каждым ключом открывался какой-то замок; китайская грамота покойной Клавдии предстала вдруг стройной системой; свет пролился на темные страницы, и Анна Ивановна читала их одну за другой.

«Вчера он пришел с какого-то совещания в четвертом часу ночи. Я нарочно не ложилась, чтобы дождаться его. Он не заметил, что я еще не ложилась, и сказал: „Спи, спи“. Я сказала: „Ничего не спи, я дам тебе ужинать“. Он сказал „хорошо“ и сел на диван. Я пошла на кухню, прихожу он спит на диване сидя, в кителе и в сапогах. Я стала будить его, чтобы он лег как человек. Он не проснулся. Я тогда потушила свет, пошла и легла, а утром просыпаюсь — его уже нет: ушел на завод…»

Анна Ивановна подумала: когда его скорбь смягчится, ему будет приятно читать это. Грустно, а все-таки приятно.

«Когда мы друг друга полюбили, я не знала, как его называть. Я спросила у него. Он сказал: „Только не по имени-отчеству“. Я спросила: а как тебя называли родные, как тебя называла твоя мама? Он сказал: „Так, как мама называла, ты меня называть не будешь, здесь так не принято“. (Он на Украине родился). Я стала называть его Сашей. Ему не идет, это имя для мальчика или для молодого человека, но я не знаю, как называть иначе…»

«Сегодня давали стипендию. Я все не решу, как быть. С одной стороны, я теперь всем обеспечена. Было бы справедливо, если бы я отказалась от стипендии. Лучше бы ее дали тем, кому она действительно нужна. Но если отказаться, то подумают, что я из хвастовства. А если я сама отдам какой-нибудь девочке, то она подумает: „Стала генеральшей и благотворительностью занимается“. Я посоветовалась с Сашей. Он сказал: „Конечно, бери. Раз тебе полагается, значит, бери“. Я сказала: „Но ведь у меня все есть“. Он сказал: „Ну, не знаю. Это тебе государство дает. Оно в твоей благотворительности не нуждается“. Он тоже не понял, что это никакая не благотворительность, а просто справедливость. В общем, опять стояла в очереди в кассе, и опять получила стипендию, и опять мне было совестно до ужаса».

Анна Ивановна улыбнулась и перелистала несколько страниц…

«…приходили Зоя и Лена, мы вместе занимались английским. Мне и Лене дается трудно, а Зоя знает немецкий и немножко французский, ей легко. У нас очень холодно, мы сняли туфли и в чулках залезли под одеяло, и нам было тепло. Чай пили тоже на кровати, облили подушку и засыпали все крошками. Хохотали ужасно. Потом они ушли. Звали в кино, но я не пошла, потому что Саша сказал, что придет рано. Я прибрала и стала его ждать. Часто звонили по телефону, спрашивали его. Потом он позвонил и сказал, что задержится на заводе и чтобы я не сидела одна, а пошла куда-нибудь. Но уже было поздно идти куда-нибудь. Я попробовала заниматься, но мне не хотелось. Стала штопать ему носки, но у меня озябли руки: батареи чуть теплые, пар изо рта идет. С сыном будет веселее: я буду с ним все время возиться. Возьму няню, какую-нибудь хорошую бабушку, и буду с ней разговаривать…»

«…даже если бы мама была жива, я постеснялась бы сказать ей. Я отгоняю эти мысли, но что же мне делать, если они возвращаются, — даже не мысли, а какое-то тягостное ощущение или грусть, я сама не знаю что. И поделиться не с кем, да и невозможно. Одному-единственному человеку на свете я бы могла сказать это — Нине Сухотиной, но где она??? Я писала всем общим знакомым, никто не знает. В квартире их живут чужие люди и тоже ничего не знают. Интересно, найдем ли мы друг друга когда-нибудь, если она жива?»

«Ниночка, милая, дорогая, здравствуй! Я все-таки пишу тебе, хотя не знаю, где ты. Но я решила, что ты обязательно где-то существуешь: не такая ты девочка, чтобы тебя какие-то фашисты могли убить! Ниночка, я живу очень хорошо…»

«…не должна меня винить. Помнишь нашу клятву? Мы поклялись, что будем все говорить друг другу. Скажу тебе откровенно, я это для того тогда придумала, чтобы рассказать тебе, что я влюблена в Колю З.: иначе я никак не умела подойти к этому разговору. А ты рассердилась и сказала, что в шестом классе еще рано влюбляться и что Коля З. — противный, грубый мальчишка, который страшно много о себе воображает. А на другой день ты пришла очень рано, я еще спала, и попросила прощенья, что была неискренней, и призналась, что сама влюблена в Колю. Нинка, какие мы тогда были счастливые!»