— Вот она, красавица наша! — в ухо матери сказал Листопад, сам не в силах отвести глаз от этого блеска, от этой тяжкой, богатой струи, бегущей в ковш неукротимо, царственно и вольно… Фонтаны искр взлетали к металлическим переплетам, запахло горячо, горько и страшно, — Листопаду всегда казалось, что так должно было пахнуть на земле, когда она была расплавленным телом… Ковш поплыл над изложницами, пятидесятитонная махина, точная и осторожная в движениях… Дав матери посмотреть, как заполняются изложницы, Листопад повел ее из цеха. Хотел было опять пошутить: «А такого ковша вам не требуется в колхозе?» — но увидел по ее глазам, что она охвачена каким-то новым впечатлением, взволнована, смягчена, — и отложил шуточки до другого раза…

По дороге к сборке им повстречалась Нонна. Поздоровавшись с Листопадом, она внимательно посмотрела на мать, прошла и оглянулась. И мать оглянулась, говоря:

— Вон какая женщина прошла.

— Нравится? — спросил Листопад с усмешкой.

— То орлица прошла, — сказала мать, — королева. Такой попадешься приберет в жменю, и край тебе.

Она пробыла на заводе до конца смены и посмотрела все работы. Сборка оставила ее равнодушной: «Скучное дело, — сказала она, — одно и то ж все время; это не на мой характер». Так же, к удивлению Листопада, не произвели на нее впечатления станки-автоматы, которыми он думал ее поразить. Чтобы не огорчать его, она постояла и посмотрела, как движутся части черной машины, лоснящейся от масла, и как время от времени падает в желобок маленькая металлическая вороночка… «В Москве я тоже видала автоматы, — сказала она, — на станции метро. Ты опустишь ей в щелку два раза по пятнадцать копеек, а она тебе билет выдает. А одну монетку положишь — не выдаст, ее не обманешь».

Уходя с завода, она сняла платок, взглянула и покачала головой: платок стал черным.

— То ж труд у людей, — сказала она с мягким выражением глаз, — то тяжкий и святой труд… — Она шла довольно долго молча, думая о чем-то. Сашко, — сказала она, — ты Клаву не забывай.

— Мама, я вас просил: о Клавдии — не нужно.

— Нет, я скажу: ты — живи, как хочешь, ты еще не старый, женишься, но ее не забывай. Вспоминай. Она тоже за то умерла, чтоб мы все жили и чтоб наш труд не пропал. Ты вспоминай, Сашко. Нет-нет и вспомни. Нельзя забывать.

Он не ответил: ему сдавило горло. И в молчании они пришли домой.

Через два дня она уехала.

Он отвез ее в город, на вокзал, и усадил в вагон. Они посидели. Беседа не вязалась. Проводник заглянул в купе, сказал: «Провожающих попрошу!» Они поцеловались бегло, стесняясь свидетелей. Листопад ушел…

В последний раз мать улыбнулась ему из открытого окна. Вдруг нахмурилась и уголком платка вытерла глаза…

— Ну что это за местность: уголь летит прямо в очи, — сказала она.

Поезд тронулся. Листопад шел рядом с вагоном. Она стояла у окна и смотрела на него, потом поезд пошел быстрее, быстрее, быстрее, — ушел.

Листопад смотрел ему вслед. Может быть, это была последняя встреча. Разлуки, разлуки… Эта разлука — не самая ли большая?

Поезд удалялся, он был уже как черная точка вдали, где сужаются рельсы… Маневровый паровоз вышел на пути, закричал, выпустил кудрявый дым, дымом этим застлало даль и черную точку вдали…

Мамо, мамо. Живите, будьте благословенны, спасибо вам за все, сердце мое!

Нонне исполнилось тридцать лет.

В это утро она посидела перед зеркалом, рассматривая свое лицо. Она нашла, что выглядит гораздо лучше. Это оттого, что она стала высыпаться. За всю войну она только два или три раза выспалась досыта, и у нее постоянно был удручающе утомленный вид.

С августа снизилась программа завода. Люди работают по восемь часов в день. Часть рабочих уехала в подсобное хозяйство. Многие подростки ушли учиться. Кое-где уже подкрашены крыши, подновлены мостовые. Каждый день слышишь: такой-то вернулся, такая-то вышла замуж… Мир!

Но еще не скоро кончится человеческое передвижение. Приезжают, уезжают, переселяются — ищут где лучше, заново устраиваются на земле, обретшей тишину.

Уехал и главный конструктор.

Его прощание с отделом неожиданно вышло трогательным. Он созвал конструкторов. Они стояли, и он стоял за своим столом, маленький, еще более ссохшийся за лето. Он сказал: «Товарищи, я расстаюсь с вами в уверенности, что вы и без меня, как при мне…» Ну, совершенно то же самое, что говорит учитель начальной школы, передавая своих питомцев в среднюю. А они, питомцы, вдруг забыли его капризы и грубости и помнили только одно — скольким они обязаны учителю, как много он им дал. Они подходили по очереди пожать ему руку, и он поцеловался с каждым по-русски. И его очень жалко было, старика.

Он уехал куда-то на юг, на грязи, лечить свой ревматизм. Там он хочет устроиться на постоянное жительство. Его жена еще приедет за вещами. Квартира его пока заперта, из нее вынесены модели, телефонные аппараты, книги, — свою библиотеку он подарил заводу. Конструкторский отдел переместился в заводоуправление. На месте главного конструктора еще никого нет. Отношения между сотрудниками ровные, благожелательные…

Как будет дальше? Каков будет профиль завода, его особое место в хозяйстве страны? Этот вопрос волнует всех конструкторов: хочется заранее знать, над чем придется работать…

Нонна смотрелась в зеркало.

Тридцать лет…

По сторонам зеркала стояли две стеклянные вазы. Перед войной в день ее рождения не хватило не только этих ваз — не хватило всех ваз, какие есть в доме; пришлось забрать у Мариамны из кухни все глиняные кувшины и стеклянные банки: Андрей притащил целый цветочный магазин. В городе не было таких цветов, он куда-то ездил за ними. Сейчас две маленькие вазы стояли пустые. Они отражались в зеркале, и казалось, что стоят четыре пустые вазы.

Два звонка. Должно быть, Костя. Они условились, что он придет в десять, а сейчас без десяти десять. Нонна спустилась вниз и открыла дверь. Да, Костя. Аккуратный мальчик. Она впустила его.

— Ради бога, Костя, ноги! — сказала она. — А то моя хозяйка оторвет мне голову.

Улыбаясь, он старательно вытер ноги о половик. Ночью был дождь, и к его ботинкам пристала грязь, а калош у этих мальчуганов никогда не бывает.

У Кости в руках был портфель, который она ему подарила, когда он поступил в техникум. Он открыл портфель и выложил на стол несколько маленьких дешевых зеркалец в бумажной окантовке.

— Можете себе представить, это стоило довольно дорого, сказал он, — в общей сложности двадцать три рубля. Зато я выбрал самые лучшие. Я захватил молоток и гвозди.

— Это очень хорошо, — сказала она, — потому что у меня нет ни молотка, ни гвоздей. Когда мне надо что-нибудь прибить, я пользуюсь вот этим пресс-папье.

Она с удовольствием смотрела на него, пока он возился у окошка, примеряя зеркальца к раме. Какой он опрятный и скромно-уверенный, и большие мальчишеские руки чисто вымыты, ногти острижены… На брюках складочка. Живет мальчишка в общежитии, а на брюках складочка. Утюг, значит, завели, молодцы.

— Костя, — сказала Нонна, — вы выглядите просто замечательно. У вас потрясающе джентльменский вид.

Он покраснел и сказал:

— Я думаю, вот так будет хорошо. Посмотрите. Видна парадная дверь и часть улицы. Или вам надо больше?

Эта затея насчет зеркалец пришла в голову Нонне дня три назад, когда она поняла, что Грушевой совершенно сошел с ума и что она больше не в силах переносить его визиты.

Когда Нонна начала рано возвращаться домой и к ней стало ходить много людей, старик Веденеев повесил на входной двери бумажку с надписью: «Веденеевым — 1 звонок, Н. С. Ельниковой — 2 звонка». Этим он дал Нонне понять, что они с Мариамной не желают отворять дверь ее гостям. Нонна решила, что это справедливо.

Приходили мальчики и девочки с завода и из техникума. Она сама приучила их приходить — ей нравилось на них смотреть. Приходили товарищи, инженеры. Приходили женщины, которые считали ее своей приятельницей. У них была несносная привычка целоваться. Для тех, которые красят губы, это просто неприлично.