========== Детеныш ==========
========== Детеныш ==========
— Вот же проклятая богами скотина!
Конь тревожно заржал и мотнул головой, намертво застрявшей в кустарнике. Он, конечно, был не виноват, да я и обращался не к нему, а к его пустоголовому владельцу. Сначала привел породистую скаковую лошадь в лес, до смерти напугал криком, заставив понести, а потом и вовсе бросил, убедившись, что уздечка бесповоротно запуталась в колючих ветках…
Я размахнулся и ударил топором. Конь вновь заржал и рванулся назад. Ну еще бы. После побоев, которыми его наградил горе-хозяин, скотинка, небось, думает, что удар предназначался ей.
— Тихо, тихо, красавец, потерпи…
Мне и куст-то было жаль до слез, еще две луны — и на шиповнике распустились бы первые розовые бутоны… Но приказ был однозначным: не повредить дорогущую сбрую и вернуть коня в замок в целости и сохранности. Удар, и еще удар. Осыпаются листья.
Лорд Валлентайн владел не только лесом, но и обширными землями за рекой. Замок на холме захолустьем почитался, лорд приезжал сюда редко. Поохотиться на медведя или в одиночку кабана завалить, друзьям на потеху — таким же прожженым воякам, как и сам он. Охотничьи трофеи стены обеденной залы украшали, а следы звериных когтей и клыков — тело старого лорда. Его сын, лорд Майкел, был не таков. Молодой, изнеженный, за жизнь ни дня не работал, а дичь подавай мирную, беззащитную. С утра лес гулом рогов и топотом копыт звенел — господа травили оленя. Хоть и претит мне это, но как уж есть — что хозяин скажет, то и делай. А указать крупное стадо, где не так жаль пустой потери — дело моё.
Вот только забили они сегодня не того оленя… Гость лорда Майкела привез своего собственного загонщика, установившего в чаще сеть. Я ее уже после видал и удивился: на вид до того тонка, что, кажется, и барсука не способна удержать, а поди ж ты — попался олень, да какой! Всю жизнь, почитай, в лесу живу, а видал таких лишь раз или два, еще с отцом, и тот всегда опускал лук и лишь делал знак смотреть во все глаза. А было на что посмотреть. Размах рогов — что твои ворота, а повадка такая, куда там королям да вельможам…
Потому-то я рубил несчастный куст с такой яростью — шиповник жалко, а оленя все же жальче, и неизвестно, когда чащоба вновь родит такую красоту, и родит ли…
Мой отец был егерем, как и я. Лорд Валлентайн иной раз заходил к нам в сторожку, пропустить стакан-другой можжевеловой браги, вспомнить былые веселые времена. Тех времен, я, хвала богам, не помнил, мал еще был, когда церковные войны огненной косой косили народ… Отец и в леса подался, спасая семью от всеобщего “веселья”… Мне-то нечего ждать, что молодой лорд ввалится в дом, хлопая по плечу… да, честно сказать, и неохота мне с ним бражничать.
Мать прожила недолго, не приучена она была к тяжкому труду и вольной жизни в чащобе. Помню руки с браслетом из незабудок… запах хлеба от льняного фартука. Очень отец по ней тосковал. А я в него пошел: такой же черный, приземистый. Может, оно и лучше: не шибко мозолил глаза, напоминая о жене. Всего-то от нее и осталось, что десяток книг, ворох неумело сшитых портков да несколько шелковых длинных рубашек. А две весны назад и отец ушел: сосной придавило. Обычно папаша за версту слыхал, где какое дерево трещит, а тут… Видать, лесной дух шальной поворожил.
Вы-то городские наши байки за сказки считаете, ан нет. В лесу поживешь, не такого навидаешься. Я как-то, пацаном еще, болотный народец видал. Заплутал в чаще, задумался и свернул на ложную тропку. К воде чёрной вышел, а они тут как тут. На кочке посреди топи пляшут, вокруг огоньки болотные голубенькие — красиво! А я бочком-бочком, да назад… Сил не было, как хотелось остаться поглядеть, но мы-то знаем, как лесные не любят чужих глаз. Проклянут — вовек дороги домой не найдешь…
Отвел я коня, домой впотьмах уж вернулся. Ну, мне-то не привыкать: я у себя каждую тропинку знаю, не то, что в городе или в замке: добрых полчаса промучился, пока нашел нужную конюшню и передал животинку с рук на руки слуге лорда… А народу-то во дворе толклось, батюшки! Какой-то церковник гостит у хозяина, епископ, не иначе. Столько багрового да золотого я в жизни не видал. Лакей на лакее, и все с вышитыми крестами. Все и толковали только о том, что, мол, новые времена пришли, и нечисти туго придется. Горазды они разговоры разговаривать… Вышел — как из темницы вырвался. После замковой толкотни и пестроты в темном лесу глаз отдыхает…
К дому подошел, совсем стемнело. Услышал звук странный… Я дверей не запираю, не от кого. Звери мой домик знают, близко не шастают, разве что зимой, от бескормицы подойдут… Ну, у меня в стороне, у колодца, всегда припасено: ягод сушеных, да мороженой требухи рыбьей в корыте. Мне-то что, мне не жалко, а им — хоть какая подмога. А припасов из амбара они не таскают, знают, что за такое бывает… Лисий череп с прошлого году над дверями висит. Так-то я, вроде, не злой, но во всем порядок быть должен.
Отбросил я полено, что калитку подпирало, к дому подошел, и звук повторился. От дверей, снизу, чуть не из-под ног. Кряхтенье, писк. Луна еще не взошла, тьма — хоть глаз коли. Наклонился, смотрю, вроде сверток на пороге лежит. Перешагнул я ступеньку, и в дом. Лампу нашарил, запалил. Глядь, а на пороге-то… того. Дитё лежит, в тряпки кое-как замотано. Чумазый — не понять, зверек в шерсти или человек, только нос пуговкой и глазки блестят.
Ну, думаю, приехали… Видать, служанка какая из замка, или из деревенских кто решил от лишнего рта избавиться. Совсем не дело это. А и может по-другому дело вышло: потешился какой кобель девчушкой, да и бросил. Такое тоже бывает… Может, и она сама тут же где-то в лесу заплутала, меж кустов мечется. Поднялся я, с крыльца спустился и фонарь на колышек у ворот повесил — увидит, на свет придет. Ребенка я на крыльце оставил — сколько лежал, еще полежит, ничего ему не сделается. Вышел за тын, походил-покликал, в ответ тишина ночная, лишь вдалеке сова ухнула. Далеко отходить не стал — смысла нет. Весь лес все равно не обойти…
Вернулся, а он смирно лежит, на меня смотрит, палец сосет.
— Ну и что мне делать-то с тобой?
А он вдруг личико сморщил, и ну реветь! Я головой только покачал, подхватил на руки, в дом занес.
— Да ты, брат, мокрый весь… Не дело это, на холоде в сырых тряпках валяться… Чай, до лета еще полторы луны…
Зажег я печку, сунул дитё в корзину для дров, запалил другую лампу. Хорошая у меня лампа была, красивая, стекло тонюсенькое — огонек на просвет видать. Материна еще. Отец все берег, а я достал и пользую — что ж добру-то зазря в кладовой валяться? Там оно скорее испортится…
Малыш пригрелся, притих, на лампу смотрит. Развернул я его тряпки, смотрю — мальчик. Здоровенький, ручки сильные, ухватил за палец крепко, сразу не оторвать. А и не ткань это вовсе, а так, мешанина какая-то из мха да волокна крапивного. Совсем, видать, из нищеты родился, хотя по виду и не скажешь, щеки вон какие наел… Хотя на мамкином-то молоке все спервоначалу крепенькие растут, что оленята, что поросята малые. Это мать худеет, ежели год неурожайный выдается, а деткам хоть бы что…
Достал я из кладовой тряпок ворох, что от старой одежи остались, в хозяйстве тряпка — вещь полезная. Пыль вытряхнул, подумал, на мальца оглянулся.
— Постирать бы прежде надо, что скажешь?
В сторонку отложил. Взял коврик овечий, который мне один торгаш еще зимой отдал впридачу. Я тогда мед выменял на рубашку хорошую, еще и с вышивкой по вороту. Мед лесной вкусный, это правда…
Так вот, сунул я овчинку в корзину, малыша на стол положил, лампу на крюк повесил над лоханью, сходил за водой. Ну, думаю, сейчас крику будет! Вода-то колодезная, ледяная, пить — зубы ломит… А он ничего, будто привычный. Помыл уж, как сумел… Шкурка смуглая, волосики оказались темные, курчавые. Глаза не разобрать какие — все ж не белый день стоит… завернул в рубашку свою, ту, что поплоше была, и снова в корзину положил. А он опять плакать намерился, да как — оглохнуть можно! Тут я себя по лбу-то и хлопнул.
— Батюшки, да ты голодный, небось! Вот так радушный из меня хозяин, гостю еды не предложил!
Ходят тут у меня лесные буйволицы, у них молоко и беру. С меня — трава луговая, кошеная, с них — молока кувшин. Но это только в начале лета, потом-то уж приходится в деревню ходить, а молоко на льду в погребе держать. Пока отец был жив — была у нас корова, а потом я ее продал, зачем мне одному такая прорва молока? За буренку лук дали хороший, тисовый, с оплеткой. Боевой лук, не чета моему самодельному. Стрелять я могу хоть как, хоть с седла, хоть навесом — в лесу без охоты быстро ноги протянешь, и стрел каких хошь заготовить могу, а вот лук лучше пусть мастер сделает — каждому своё.