— Постой, — говорю, — это не его ли о прошлой весне в сеть поймали?

Маллиона кивает, из глаз слезы катятся.

А у меня словно язык в камень превратился, еле ворочаю: — Так это, выходит, в замке… человечью душу съели?!

Она пуще того плачет, хоть голос не дрожит, а щеки все в слезах, алым цветут, будто ледяной водой умыты.

— Не он первый, — говорит. — А у нелюдей, священники считают, души нет… Ладно что сразу забили, некоторые в плену держат, знают, кровь у нас целебная. В моем лесу тоже сеть на сети, всего в здешних чащах троих скаллирау умертвили. Потому-то как узнала я, что Раиннэ нет больше, прилетела птицей. Знала то, что сын у него родился, но как увидала мальчика, кровь его прочла, горько мне стало… Хоть и трудно во время гона себя в узде держать, кровь кипит, но брат думать должен был, на что дитя свое обрекает…

Голову опустила Малионна, помолчала.

— С тех пор, как церковники против нелюдей начали лютовать, опасно стало в настоящем обличьи являться, али в людском — непременно спросят, кто да откуда… Вот Раиннэ все чаще в оленьей шкуре ходил, и взял себе олениху. Не видела я ее, не знаю… Только дитя по зову лесному нашла. В Фиджете больше звериной крови течет, не ведаю, каково ему будет. Страшно, если в оленьем теле застрянет… И алиф не видели такого ранее, а если и видели, не скажут. Не любят они грустные вести передавать…

— А ко мне ты зачем его принесла? — спрашиваю.

— Некуда больше… Охота на нас идет, не знаю, буду ли жива назавтра… А больше кому отдать? До других скаллирау полстраны пройти, да и они по чащам хоронятся, лишний раз даже меж собой встречаться боятся. Когда с братом виделась, до травли еще — я к тебе в обличье оленьем приходила… и лесные говорили, что нечисть ты не притесняешь, зверей боле нужного не бьешь. Вот и решила, лучше будет тут спрятать. Ну а убьешь — так и быть, все равно ведь конец один…

Глаза подняла, сквозь слезы улыбается, словно солнце в ливень сияет, сквозь капли алмазные.

— Вижу, не ошиблась я с выбором.

— И что ж делать-то теперь? — спрашиваю. — Помочь парнишке чем?

Маллиона пот со лба Фиджета травой утерла, говорит: — Я у духа лесного травы-кровяницы взяла. Она нелюдям помогает, если жар внутри горит от силы колдовской… У детей бывает, кто еще силу не выучился направлять. Скаллирау кровяницу всегда готовят, если линька приближается. Эта свежая, в ней силы много… Теперь ждать только.

Провела по губам Фиджета, обернулась, говорит: — Воды бы ему.

Я вскочил, ведро подхватил, чтоб свежей, колодезной принести. Принес, в чашу налил, думаю, а как дать, чтоб не захлебнулся? Маллиона чашу рядом поставила, рукой ведет, а за ней струйка тоненькая водяная в воздухе плывет, да прямо к мальчику. Он губами шевельнул и глотать начал. В чаше пусто стало. Смотрю во все глаза.

Девушка улыбнулась слабо, говорит: — Водой немного могу, река или, скажем, озерный дух меня не послушаются. А голубоглазых скаллирау уж много сотен зим у нас не видали… Пропали они, видно, кровь у нашего рода слабеет… И таких, как Раиннэ, все меньше становится.

Потом нахмурилась, в окно взглянула.

— Хорошо бы до заката управиться… первый раз такую долгую линьку вижу. А ночью…

Смотрю, ежится она, как от мороза, хотя дом солнце нажарило, да еще Фидж посреди комнаты жаром полыхает, что твоя печь. Уже все тело его шерсткой покрылось, ножки в оленьи обернулись. Ну хоть биться стал поменьше, а то сердце у меня сжималось.

— Что ночью? — спрашиваю.

— Фрало и нарргин придут. Они жар силы молодой издалека чуют… Когда скаллирау линяют, эти, как волки голодные вокруг вьются, только успевай отгонять.

Губу закусила, говорит: — Мальчик у нас один на много перестрелов вокруг, вся нечисть слетится, как маяк он для них… Не справиться мне одной.

Я удивился, хотя навроде бы ничему уж удивляться не должен.

— И у вас, значит, темные твари есть? Не все в байках церковных — ложь?

Маллиона кивает, вздохнула тяжко.

— Как же в лесу, да без хищника? — говорит.

И правда, думаю… Иначе вся земля уж была сплошь нелюдями заселена… А солнышко уж верхушки леса трогает, по небу кровь закатная потекла. Вот-вот звезда первая проклюнется. Делать-то что? Не сидеть же, не ждать, пока нагрянут, кто бы они ни были…

Стал я думать. Нечисть огня боится, но не успею я хворосту на всю ночь натаскать, чтоб дом кольцом окружить, да и неизвестно, вдруг кого летучего по нашу душу принесет… Тут и вспомнил о сети заговоренной. Серебру-то ведь все одно, кого жечь-травить — светлых ли, темных…

Натаскал воды побольше, чтоб на ночь всем хватило, кадку в погреб спустил, ведерко отхожее из-за дома туда же приволок. В погребе морковь пареная в горшке да сыр оставались. Перед делом большим лучше сытыми быть, хоть и не хотелось, а поели. Фиджа вместе с травяным ложем вниз спустили. Лампу и одеяла, опять же — холодно под землей-то.

Я из-под кровати сверток с сетью вынул, Маллионе наказал не выглядывать больше. Перед дверью часть натянул, а другую топором отрубил да на окне повесил, ставню зимнюю запер. Ниточкой тонкой серебряной, из которой алиф зимой выпутал, я трубу прикрыл.

Звезды уж показались, солнца лишь край с крыши видать… Главную часть сети я на крышке погреба завязал и вниз спустился. Внизу лампа горит, и тепло. Видать, скаллирау ворожит. Ну а мне что — портиться в погребе нечему, еды-то почитай, не осталось, сыр да молоко мы съели, а овощей завтра с утра с огорода возьму… Если будет для нас то утро, конечно.

Только подумал, как вижу, вскочила Маллиона, слушает что-то, только ей ведомое, зашептала тихо, глаза огнем разгорелись, куда там лампе моей… А после и я услышал. Топот и скрежет, а после вой такой, будто зверя живьем свежуют, вот только зверей таких я бы и при оружии средь бела дня не хотел встретить. Долго это продолжалось. Потом гляжу, а из щелей в потолке, где люк прилажен, будто туман какой ползет темный, а в нем глаза горят лиловые. Маллиона ладони туда обратила, застонал и опал тот туман хлопьями черными, будто сажа. За ним уж другой по стене стекает… Наверху все крик да шум продолжается, а тут мальчонка наш вдруг взбрыкнул, да и гляжу — оленек лежит молодой, пугано на нас глядит, шкурка подрагивает-переливается. Я к нему, он от меня, чуть ларь дубовый не свернул.

Я присел, шепчу: — Хорошо все, Фидж, не трясись так, уж мы тебя в обиду не дадим… В оленька ты оборотился. Ничего, Маллиона говорит, так должно. Не бойся.

Он на себя смотрит, видит копытца и пуще прежнего пугается. Я руку протянул, по спинке теплой погладил, по пятнышкам. Оленек присмирел, ко мне подался, головку в колени спрятал. Я до кувшина дотянулся, в ладонь воды налил, Фидж лакать стал. Язык теплый, шершавый. Много воды на пол пролилось, но много и выпил. Свернулся у меня, ножки поджал.

Тень по стенам метнулась, смотрю — Маллиона на пол оседает, силы-то не бесконечные… Я и подхватить ее не успел — где уж вскочить, ежели на ногах олень лежит! Фидж от движения моего резкого дернулся, потом сызнова задышал тяжело и глядь — опять мальчишечка мой родной у меня на коленях свернулся. Так я его стиснул, как только ребра не переломал — не знаю. А очнулся, смотрю — тварь туманная, темная, уж лапы свои к девушке тянет, на Фиджа поглядывает… Мол, на сладкое он будет ей… Я до лампы дотянулся, размахнулся и швырнул в морду эту злобную. Зашипело оно, как меч раскаленный в воду сунули, а после на клоки темные распалось. Масло быстро выгорело, и тьма настала. Слышу — а наверху-то тихо, не скребется никто боле.

— Рассвет настал, — шепот слышу.

Маллиона, никак, в себя пришла. Я Фиджета с себя на пол сгрузил, наощупь лестницу нашел, крышку толкаю, а она тяжелым чем-то придавлена. Умаялся, пока с места сдвинул. Свет по глазам ударил, проморгался — окно, смотрю, закрыто, дверь тоже. А вот в крыше дерновой дыр понаделано — чисто решето.

Тварей тех, что приходили, я сжег. Далеко, на опушке, чтоб дом темным чадом не коптить и помину даже не осталось… Страшные, хоть с завязанными глазами их тащи… зубы да когти такие, неясно, как за деревья в лесу не цепляются. Мелких тоже из сети серебряной выпутал — без счета. Та еще работка… Самому пришлось, скаллирау мои мертвым сном спали, не в доме разоренном, а на траве теплой, на полянке под бузинными кустами.