Капитан (увлажняя губы):

— Сваргань-ка мне, братец, ядреный «шнапс-флип».

Бармен (теряясь):

— «Шнапс-флип»?!

Капитан (настаивая):

— Ну, да! «Шнапс-флип»!

Бармен (запинаясь):

— Мы… у нас… нет… в наличии… не делается…

Капитан (раздражаясь):

— Как так «не делается»?! Я же здесь у тебя пил «шнапс-флип», причем неделю назад!

Бармен (нервничая):

— А сейчас нет… сейчас уже никак нет…

Капитан (гневаясь):

— У тебя ведь есть… как их там… всякие миксеры да шейкеры?

Бармен (паникуя):

— Да, есть… так ведь…

Капитан (свирепея и распаляясь):

— НуР! И у тебя наверняка есть шнапс! Затем берешь…

Бармен (эпилепсируя):

— Тсс! Тсс! Нет! Нет! А-а! Бармен умирает.

Капитан (свидетельствуя): Cadaver rigidus.

Капитан выметается, не преминув выдать в адрес трупа целую серию нецензурных ругательств.

Такие слегка шутливые сценки (если в вышеуказанных текстах читатель усматривает шутку) представлялись Гласу не всегда. Временами на Антея нападал панический страх. Временами Антей вздрагивал, чувствуя, как учащается пульс. Трепет жертвы перед тем, как на нее набрасывается ужасный сфинкс?

День за днем, месяц за месяцем галлюцинация, прикармливая и не насыщая, впрыскивала ему яд, все сильнее сжимала в мучительных тисках дурмана.

затягивающая в кафкианский лабиринт

Раз, на закате, вид букашки (или таракашки), без успеха пытающейся забраться на перекладину фрамуги, вызвал у Антея — без всяких причин — весьма неприятную реакцию. В чернеющей твари Антей увидел знак выпавшей ему судьбы.

В безлунных сумерках Антей предавался чистейшим кафкианским фантазиям: видел себя — в виде жука или клеща-паразита — лежащим на кушетке, зажатым в медный панцирь и бессильным найти какую-нибудь зацепку. Пленника кидает в жар. На крик не прибегают. Из зудящей эпидермы выделяется слизь. Трехпалая лапа хватается за вакуум. А в квартире ни шума, ни звука, лишь ржавая жижа капает из крана в умывальнике. Знают ли люди, как безнадежна ситуация пленника? В силах ли выпутать несчастную жертву из западни? Ждать спасения придется часы, дни? Нет ли заклинания, чье изречение смягчит сию страшную участь? Ему не хватает дыхания. Не спеша наступает удушье. Чувствуется жжение в легких. Начинается сильная резь в трахее. Жертва пытается взывать к спасению. Вырывается не крик, а жалкий хрипящий всхлип. Гримаса искажает лик, смещает эпидерму на висках, скулах, щеках. Раздается рев. Жертва хрюкает и визжит, как забиваемая свинья. Тяжкий груз давит на грудь. Жертва ахает, кряхтит. Весь ее вид выражает смертельный (предсмертный?) страх; глаза стекленеют. Из гниющих ушей вытекает черная лимфа. Слабеющая жертва мечется, дергается в спазмах, сипит. На предплечье справа расцветает и раскрывается крупный карбункул, временами выплескивающий катаральную гниль.

Антей тает как свеча. Худеет, теряя минимум фунт в день. Руки превращаются в сучья. Багрянистая, бугристая, губастая, скуластая харя трясется на исхудавшей шее. И все те же тиски, сжимающие клетку ребер, все те же сдавливающие цепи, истязающие узы — удушающий жгут удава, петля гадюки — сминают ему грудь. Изредка раздается скрежет скелета, хруст сустава. Жертва не в силах издать даже малейший звук.

Спустя некую меру времени Антей начинает усматривать в этих явлениях признаки приближающейся смерти. Люди к нему не придут. Люди не будут вникать в несчастье, свалившееся на ренегата. Да и близкие вряд ли примут участие в развязке, кюре не станет замаливать Грех.

Антей видит, как в лазурных небесах парит стервятник. Вблизи кушетки, вкруг, несут караул целые вереницы тварей: жирные черные крысы, наземные и летучие мыши, ехидны, ящерицы, жабы, тараканы. Выжидают и предвкушают близкую падаль, легкую снедь. Еще минута — и с вершинных круч ринется ястреб, а из глубинных пустынь прибежит шакал.

Изредка фантазия, пугая, даже забавляла: завершить жизнь в виде наживки для стервятника, в качестве завтрака для шакала или ужина для выдры (Антей наверняка читал бестселлер М. Лаури «Путешествие к вулкану») стремился из самых гуманных чувств еще мифический внук Персея.

А чаще недуг вызывал удивление. Умирающий желал увидеть в признаках наступающих страданий надежный знак, магистральную веху, а еще лучше путеуказующую нить.

Узреть не смерть (даже если каждую секунду утверждается смерть), не заклятие (даже если каждую секунду учреждается заклятие), а выпадение имени, вырывание меты, стирание памяти: нет, несть, невесть.

Все кажется правильным, все кажется естественным, все кажется значимым, и вдруг, глядь — за хрупким убежищем термина (глупый талисман, несуразный амулет) выявляется ужасающий сумбур; все кажется правильным, все будет казаться правильным, и вдруг через день, через неделю, через месяц, через двенадцать месяцев все распадется: дыра, увеличиваясь, разверзнется в безмерную амнезию, в бездну забвения, в инвазию пустыннейшей белизны. В череде таких же, как мы, мы сами затихнем навеки.

трансплантирующая, психическую ткань в чужую книгу

Не зная наверняка, на чем зиждется сравнение, Антей представлял себя вживающимся в книгу, читанную ранее, например, в вышедший лет десять назад в Аргентине текст Исидры Имитади или Гунурия Бустуса Думека, рассказывающий, как каверзный удар судьбы — случай удивительный, едва ли не фантастический — выпал изгнаннику, парии и беглецу.

Вжившись в вымышленную ситуацию, наш фантазер принял даже имя изгнанника, — Измаил. Прилагая такие же немыслимые усилия, сумел прибиться к куску суши, считавшемуся ненаселенным, и сначала чуть не сгинул. В течение недели укрывался в яме, пребывая на грани жизни и смерти. Втуне искал слабеющий пульс. Страдал малярией. Температурил, клацал зубами, терял силы.

Тем не менее через неделю, укрепившись физически, путешественник пересилил недуг. Встал на четвереньки и выкарабкался из ямы, где чуть не умер. Унял жажду. Нашел желудь, начал жевать и тут же выплюнул. Не сразу научился выбирать безвредные грибы и фрукты (некий вид, внешне близкий к персику, вызвал на всем теле красную сыпь), не сразу нашел дыни, ананасы, арахис, хурму.

Каждый вечер, с наступлением сумерек, граненым камнем Измаил вырезал на палке черту. За двадцать три дня слепил себе халупу: притертый на дне грунт, три стены, дверь, крыша из дерна. За неимением трута, ел все сырым. Раз десять пугался шума снаружи; думал, в лачугу вламывается зверь. К счастью, сию заключенную в акватических бурунах сушу не населяли (надеялся бедняга) ни рыси, ни пумы, ни ягуары, ни зубры. Лишь раз, в сумерках, ему привиделся — вдалеке — случайный примат. На хибару так ни разу и не напали. Из ветки анакарда мужчина смастерил дубину, дабы защитить себя в случае агрессии.

Через месяц, уверившись в прибывших силах, Измаил решился на инспекцию владений. Как и всякий путешественник, выкинутый где-нибудь на Тристан-да-Кунья, Измаил взял в руку палку и пустился в путь. Шел целый день. К вечеру забрался на самую вершину гряды, вздымающейся над сушей. Сделал там привал, не видя ни зги в наступившем мраке. На заре принялся разглядывать ландшафт. На севере заметил извилистый ручей, терявшийся в трясине, а вблизи берега с удивлением различил девять-десять низеньких башней (или, правильнее, башен) с крыльями. Пугливыми шагами спустился к этим «мельницам» и уже в низине набрел на странный аппарат, снабженный шлангами и трубами. Не выяснив назначение аппарата, угадал — причем не раздумывая — принцип действия: утилизация приливных течений и ливней.

Затем вышел к зданию, уткнулся в бассейн и некую инсталляцию, принимающую и транслирующую звуки.

Все предметы хирели в запустении. Измаил нашел иссушенный кладезь, населенный тремя жирными муравьедами. Стенки бассейна устилал кишащий червями гумус.