Через пару часов он, конечно, проснулся. Спросил, чем я его таким вырубил, что он ничего не помнит, и можно ли еще этого зелья. Была уже ночь. Мы с ним прокрались на кухню, чтобы, как ведьмы в ночи, сварить горькое темное варево, а потом выползли на лестницу покурить. Питерский сырой сумрак прохватил нас сразу же. За серым лестничным окном шел дождь, мы курили в полной тишине, только чуть-чуть подергивалась лампочка. Где-то далеко, у синего-зеленого моря, сияло солнце и пела Инка на стогнах святого града Иерусалима. А здесь бесконечно стучал дождь, в холодном сыром парадняке вились дымком наши сигареты, и рядом со мной на подоконнике сидел мой друг. Мой лучший, черт возьми, друг.

11ат

Я проснулся от яркого, ликующего какого-то солнца. Непогода и впрямь закончилась, скоро золотая осень. Сашкина рука лежала на моем плече, он крепко спал, а я боялся шевельнуться. Вчера мы здорово замерзли на этой лестнице и, недолго думая, завалились в его койку, под одно одеяло. Я мысленно изругал себя самыми черными словами, но они как-то отскакивали. Тогда я осторожно повернул голову и вгляделся в спящее лицо. Сашка и во сне не был спокойным, он хмурился, и у губ залегла жесткая складка, потом улыбнулся чему-то. Я чувствовал тепло его руки и боялся придвинуться. И отползти к стенке тоже боялся. Я, кажется, трус. Если бы меня пытали фашисты, я бы, наверное, выдержал, но как выдержать это - не знаю. Ножи из золота сами входят в сердце. А серебряные рассекают горло, как соломинку. Значит, ими не хлеб режут?

Он бы, наверное, и эту цитату смог продолжить.

На губах еще оставался вкус шоколада и перца, я облизал их. Очень хотелось пить. Я лежал и терпел, чтобы не разбудить его. Не знаю, сколько времени так прошло.

На тумбочке у кровати, заваленной всяким хламом, пристроилась фотография - двое темноволосых счастливых людей. Я знаю, кто это - Макс, его друг, и Инна, его девушка. Красивая. Он вчера весь вечер рассказывал. И позавчера. Скучает. Здорово, когда друзья. Я смотрел и смотрел на него, не отводя глаз. Другие ножи не годятся. Другие ножи - неженки и пугаются крови. Наши - как лед. Понял? Входя, они отыскивают самое жаркое место и там остаются.

Солнце еще немного переместилось, и Сашкины русые пряди вспыхнули ярче пламени, он опять чему-то улыбнулся, повернулся на бок и, не просыпаясь, сгреб меня в охапку. Привычным таким жестом. Я перестал дышать, а потом меня, наверное, заколотило, я закусил губу, чтобы не шуметь. Он часто прикасается запросто - или хлопнет по плечу, или обнимет. В его компании, наверное, это было принято.

Он еще другом меня считает. Но я ему друг, это правда. А сердце колотится просто так. Потому что я еще и псих по совместительству, он сам так говорит. Я давно выучил его до черточки, до кончиков светлых ресниц. Да поднимайся же! Поднимайся скорей! Надо поспеть прежде, чем рассветет...

Я потянулся и легко коснулся его губами, украл поцелуй у спящего, и я был вор и предатель. Я уже ни черта не соображал, только молился, чтобы он не проснулся и ничего не понял, а в ушах у меня стучало. Тут серые глаза удивленно распахнулись, и я умер.

***

Комиссар отшатнулся от меня как ошпаренный. Потом вжался в стену и окаменел. Было уже довольно поздно, на часах около одиннадцати, мать уехала давно. Солнце сияло вовсю – оно у меня редкий гость, я обычно в школе в это время. На полу около тахты валялась кружка из-под шоколада. День обещал быть зашибенским. Интересно, мой в голову раненный друг опять сейчас бросится вызывать тачку и улепетывать отсюда? Чего он вообще?

- Ну что, комиссар, встаем? – спросил я его наугад. В ответ было молчание.

– Эй, что случилось? – не понял я. – Я тебя что, случайно обесчестил? Так во сне не считается! Давай вставай – и пойдем завоюем мир! А если что - женюсь на тебе без вопросов! Даже без приданого возьму.

Я был не готов к тому, что будет потом. То есть откровенно не готов. Я думал, что он реально меня убьет. Он вскочил и заорал на меня, и лицо у него при этом было просто страшное.

- Блядь, Гонтарев, да ты заебал меня уже, понимаешь, заебал! Сколько можно! Ты меру своим идиотским шуткам знаешь или нет? Или тебе вообще на людей плевать, игрушки, сломаются – и хуй с ними! Ну все, хватит с меня, иди ты…

Тим яростно вдирался в одежду, запихивал рубаху в школьные брюки… Я смотрел на него ошарашенно и слова не мог вымолвить. Комиссар схватил куртку, уронил ее, попытался завязать шнурок на ботинке… Тут я наконец очнулся, в чем был вылез из кровати и тихо сказал:

«Ну извини, комиссар… Прости. Я же не думал тебя обидеть, я кретин, наверное… Ты же знаешь, что я тебя люблю».

У практически голого человека есть перед одетым только одно преимущество. Ему не надо думать, а вдруг он смешон  и жалок, – он таков и есть. И еще – его совершенно невозможно ударить. И поэтому всегда остается две секунды на опережение. Тим замешкался – и я просто обнял этого сумасшедшего и сказал ему, чтоб он не валял дурака, не сердился на меня бога ради, а потом мы сварим кофе – и я покажу ему мой город. А за все прочее – прошу прощения.

Он некоторое время стоял как каменный, потом вздохнул, ткнулся лбом мне в плечо и в свою очередь извинился. И попросил больше так с ним не поступать, а то однажды он просто с ума сойдет, потому что не привык к такому… напору веселых шуток. Я в сотый раз выдал себе по шее, потому что и вправду - наше обычное общение с Максом и “Ондатрами” - это наше общение, и то Максу приходилось меня урезонивать, а у комиссара, может, в жизни все было по-другому и он не привык к простым человеческим вещам. Вот он как от всего шарахается - будто в клетке его растили. Хотя кто знает, может, и в клетке. Я оделся и пошел варить кофе и делать бутерброды.      .

***

Сашка меня обнял, и мне как-то полегчало. Ну что я за дурак, в самом деле. Чего я от него хочу? У нормальных людей так принято - шутки там, дружеские объятия. Я помотал головой, извинился, хотя перед глазами еще плыли алые вспышки. Ничего... Ничего.

А потом, когда мы завтракали, Сашка вдруг спросил - какого хуя. Ну, мол, что не так, что с тобой творится, давай выкладывай, комиссар. И я ему рассказал. Сначала смотрел в стол, в свою чашку, выдавливал из себя по словечку, а потом глянул ему в глаза и не увидел в них ничего, кроме понимания. Я спросил, как он думает, мне надо лечиться? А он засмеялся и... как будто с меня сняли приговор, честно. И я снова могу жить, а не умирать каждую минуту. Тогда я увидел, какая на улице погода, и сообразил, что у нас вообще-то суббота и впереди два отличных выходных дня.

Мы допили кофе, слопали по бутерброду и пошли смотреть его город. Я спросил, уместно ли будет в школьной форме, да еще с комсомольским значком, а Гонтарев хмыкнул и спророчествовал, что все девки в “Сайгоне” будут мои. Я не знал тогда, что это - “Сайгон”, слышал только, что что-то плохое, вроде притона. Но то, что нравится Сашке, не может же быть плохим, правда? Я надел свою пижонскую куртку, сунул в карман подаренные серые перчатки, которые так и таскал, хотя у меня были свои, кожаные, и мы вышли на Васильевский остров, а небо сияло такой синевой и листва - таким золотом, будто бы сумрачный и холодный Питер принял в себя частичку Москвы.

12а

“Слушай, - спросил я его, - что с тобой происходит? Ну в самом деле – что творится? Ты же как бешеный, орешь, взрываешься на пустом месте”.

Мы сидели и пили кофе. Впереди были долгие выходные… Тим приметно напрягся: ну я же извинился, что теперь-то тебе нужно? Но  видимо ему и самому уже давно хотелось выговориться, и постепенно, слово за словом, не сводя глаз с интересного узора на блюдце, комиссар выложил буквально все. Сказать, что я офигел, - не сказать ничего. То есть вот в жизни бы не подумал, что я это от него услышу. Но еще пару недель назад я бы, наверное, ни за что не поверил в то, что утром субботнего дня буду завтракать с этим партайгеноссе, предварительно выковыряв его из собственной койки. Он был весь зеленый, при этом абсолютно спокоен, и говорил спокойным голосом, только глаза ненормальные. По его словам выходило, что он насквозь извращенец, по нему плачет 121 статья, и никакого будущего у него нет, потому что какое уж тут будущее… А тут я со своими шуточками… и близким контактом… И он уже просто с ума сходит со мной, потому что не знает, что и думать. Кроме того, что хорошо бы ему как-нибудь взять и кончиться, а еще лучше – никогда не рождаться, но ведь это же невозможно… так что вот… такие дела. Решай уже сам, общаться ли со мной, таким…