Дверь открыл своим ключом, папа еще спал, конечно. Я тоже рухнул в койку и уснул, мыслей не было ну никаких. Проснулся к завтраку, солнце так и фигачило в окно. Папа был оживлен, все время шутил, видно, достал его этот Питер хуже горькой редьки. Я порадовался вместе с ним, потом сказал, что никакой мочи нет ждать и что я отстаю по программе с каждым днем все сильнее, несмотря на Аделаиду, поэтому нельзя ль мне сегодня отвалить впереди паровоза. Папа удивился, но я так подольщался и вертел хвостом, что он в итоге позвонил куда-то, поговорил пять минут и днем Василий увез меня в Пулково. Я только сумку взял. Сидел в салоне рядом со своим безмолвным стражем, читал “Похитителей бриллиантов” и все время думал - ну и отлично. Повезло. Пока я окончательно не рехнулся.

15а

Я ждал звонка весь день. Иногда срывался и звонил сам - в пустоту. Слушал длинные безнадежные гудки и кусал губы. Вешал трубку и возвращался в комнату. Пару раз мне позвонили, а я сворачивал трепотню на полуслове, потом на телефон села мадам Денисова, а я стоял под дверью и только что не рычал от раздражения, представляя, как комиссар в это время пытается пробиться сквозь наглухо занятую линию.

К вечеру я представлял собой крайне плачевное зрелище. Наконец уже решил было ехать на Сенную и выяснять все лично, но тут трубку внезапно сняли. Сергей Николаевич Славко, весьма навеселе и в отличном расположении духа, поделился радостью: уезжают они, а Тимур… он уже в Москве давно. Днем улетел. Сказал, учиться ему надо, давай, папка, билет мне… на самолет… ну прально, он вообще у меня сообража-ет, по-ни-ма-ет в жизни. Так что все, пацан, вычеркивай номерок… я недослушал. И вообще что-то с трудом соображал. Все, что мне осталось, - это дурацкая записка с благодарностью. «Уехал собираться»… Учиться ему надо…И мне, наверное, тоже учиться надо, на собственном дурацком опыте. Прямо скажу, чувствовал я себя как оплеванный.

В понедельник в школе было скучно, пыльно и как-то безыдейно. Катя

Завадская – вот кого жаль – на третьем уроке сидела с заплаканными глазами, очевидно, сбегала к Ниночке и узнала новые наши новости. Интересно, он хоть ей-то  позвонил? Хоть с девкой-то можно было попрощаться по-человечески?  Видимо, нет… Я запретил себе об этом думать, старался сосредоточиться на чем угодно: на алгебре, на солнце за окном, на раздолбанной парте с ее бесконечными чернильными поездами - «кто сидит на этой парте, нарисуй вагончик»  - и внутри висела серая пустота. А потом я разозлился, да еще как. Значит, так, да? Ну и отлично! В конце концов, жил я как-то без этого мудака, и неплохо жил. У меня, между прочим, есть «Ондатры», и Вианыч, и мать, между прочим, тоже есть. А в субботу завалюсь в “Сайгон”, возобновлю старые знакомства – меня же отлично помнят там. И даже очень хорошо, что все так херово, - я когда злюсь, пишу злые песни, а нам надо репертуар менять. Группа же не собирается бездарно развалиться только потому, что… некоторые мудаки берут и уезжают.

День прошел обычным образом: собаки, переодеться, взять Анитру, поехать к Вианычу. Вианыч был несколько не в духе, наехал на меня за то, что я мало занимаюсь и лоботрясничаю, но узнав, что «Ондатры» возрождаются, сменил гнев на милость и даже пообещал, если мы сумеем его позабавить, замолвить за нас словечко какому-то имяреку, глядишь, толк и выйдет. Ну так, года через два. «Если не доживу, Вианыч», - горестно вздохнул я и огреб целую панамку комплиментов из которых «ебаный Надсон» был наимягчайшим. После занятий – а почему нет? – я прошел вперед, до Владимирского, а там и до «Сайгона». Вообще Вианыч меня неоднократно предупреждал, чтоб я с инструментом туда не закатывался – ну мало ли что. Знакомых никого не было, поэтому я взял стандартный «маленький двойной» и сел на подоконник. Сидел, аристократично тянул горькую жижу, вокруг кипела какая-то жизнь – не в «Сайге», конечно, а так… БАМ строился, в Америке негры играли на трубе, по Владимирскому ехал красный трамвай. Ко мне подтянулась какая-то юница в обтрепанной по подолу юбке-шлюпке. Она спросила, нет ли у меня сигареты, потом обрадовалась, ой, говорит, Сэн, это ты? А где твой чокнутый друг?  Я пожал плечами и сказал, что друг уехал. В Боливию, ага. Отвоевывать у неверных руку и сердце команданте Че. Слово за слово, и вот мы уже курили на улице, в теплом и сыром питерском полумраке. Девку звали Чудо, она была старше меня на год (никогда не умел определять возраст на глаз, я был уверен, что она классе в седьмом), на Сайгон пришла месяц назад, никого тут не знает, ну вот только… и дальше пошел бесконечный счет родством и знакомствами, как всегда бывает между пионерами. «Чудо, сестренка, - сказал я, - может, тебе кофе взять?» Чудо помялась, согласилась, а когда я принес ей кофе и колечко с орехами, она уже стряхнула с тощей лапки фенечку и держала ее в ладошке. Белую фенечку с синими и черными косыми полосками. «Сестренка, - восхитился я, - ну ты знаешь, что дарить в черную минуту! Ночь-день и вечное небо над ними!», - и полез в сумку, в надежде выудить там хоть что-нибудь. Повезло, нашел стеклянный шарик. «Белый-синий-черный, - сказала Чудо. – Это надежда. Видишь, она с одного бока чуть поехала… когда порвется, будет тебе счастье, Сэн».

Мы допили кофе и расстались, даже телефонами не обменявшись. Чудо встретила кого-то из своей многочисленной родни и осталась хвастаться стеклянным шариком, а я потопал на «Гостиный», домой. Анитра нежно вибрировала легкими струнами, на руке у меня осыпалась белым бисером фенечка девочки Чуды, и…

Поздним вечером зазвонил телефон. Межгород. Я бросился к нему, как к Граалю. В трубке был шорох, щелканье, а потом прорвался голос. «Сэн! Сашка! Сашка, черт, ты живой там вообще?..» В первый момент я не понял, кто это. А во второй – буквально задохнулся. Макс! Максище! Медведь чертов, окаянный Гриншпун… Конечно, я живой! Не дождетесь!!! Мы протрепали, наверное, чертову уймищу денег, сперва с Максом, потом с Инкой, потом они кричали в трубку вдвоем… Галина вылезла из своей берлоги на шум в коридоре и недовольно сморщилась, но мне было покласть на Галину. У меня был друг. Настоящий друг. Я вернулся в свою комнату, которая за эту неделю вся насквозь была пронизана Тимом, его сигаретами, его словами, его заебами, и понял, что эти фенечки – чертовски сильная магия. Просто чертовски! Кстати, она вполне крепко держалась. Поэтому я содрал ее с руки, подтянул разошедшуюся леску и заплавил узелок. Против всех законов жанра, я его не пережег, и фенька не порвалась в самый патетический момент. Говорю же - сильная магия!

15т

В Москве я продержался три дня. В понедельник сразу же пошел в школу, меня встретили ликующие дружбаны. Уру-ру, Тимур Фрунзе вернулся! Вечером мы толпой гуляли мимо парящего бассейна, сворачивали на Гоголевский, листья уже вовсю сыпались, но погода была не как в Питере, солнечная, теплая. Серега собрал новую модель парового двигателя, крохотную такую, но работает на денатурате. По улицам, по растрескавшемуся сухому асфальту валялись тополиные ветки. Еще я зашел в Пушкинский, погулял среди полотен вел. мастеров, съел в буфете невкусный бутерброд с колбасой. Мама пропадала в своем Доме литераторов, возвращалась поздно, я сунулся в шкаф в ее спальне, по-детски зарылся лицом в  шелковые платья, неизменно пахнущие "Клима", вдохнул, постоял. Наша квартира была пустой, огромной, ночью по стенам гуляли свет и тени проезжающих мимо машин. Что-то проворачивалось во мне, как осколок стекла, саднило и не давало толком спать.

В среду я заснул на математике, меня отвели к медсестре, Танечка даже не разозлилась, а скорее удивилась. "Тимур, ты здоров?"

Я был нездоров. Точнее... А, елки, да не знаю я. Вечером я сел и написал Гонтареву короткое путаное письмо. Звонить зассал, представил, как он холодно разговаривает со мной. Скажет, что я предатель. Я и есть предатель. Так что письмо было в один конец, на деревню дедушке. Адрес я помнил наизусть.