Звенящая осенними утренниками,гремящая трамваями, стеклянная, яркая Москва была мне не в радость. В четверг после школы я открыл пачку "Невских", которые с какой-то радости валялись у нас дома, взял одно, повертел серую пластинку в руках, полоснул по ладони. Ранка тупо заныла, я поспешно сунул руку под холодную воду, потом запихал лезвия обратно в коробку, убрал подальше. Пошел делать уроки.

Стеклянные шкафы с книгами раньше казались мне чудесными оплотами порядка  и знаний. Оказывается, книги могут быть запрещенными, пыльными и валяться на полу. В них можно зарываться и искать что-нибудь. У нас рядом с полками лежал книжный каталог. Натертые полы тускло блестели. По  паркету путешествовало солнечное пятно.

Я всегда любил нашу квартиру на Маркса-Энгельса, летом там было прохладно, зимой уютно пели чугунные батареи. Анита умудрялась поддерживать порядок, просторную какую-то чистоту, не сама, конечно, но осуществляла общее руководство. На стене моей комнаты висел волошинский набросок акварелью, мама считала, что это круто и немного вызов.

Ночью я снова пошел в ванную, сгреб коробочки с "Невскими", выбросил в окно. Разрез на ладони разошелся и саднил, по краям все воспалилось. Хорошо, что не правая рука,  а то не смог бы писать. Англичанка наша обрадовалась мне как родному и заставила пол-урока трепаться о красотах города Питера. Что бы я мог рассказать классу? Санкт-Питерберг из э вери спешиал сити. Там я курил траву и спал у какой-то хипушки, между небом и землей. Целовался с одноклассником. Я мерз на его гребаных набережных и чуть не помер от простуды. Я пил "Алазань" и видел, как стеклянный воздух бьется под лучами фонарей. Я видел, как разводят мосты.  Ай хэв э вери спешиал експириэнс он май вэкэйшенс. Я, кажется, предал друга.

В пятницу по дороге в школу я кинул письмо в ящик. Ладно, Гонтарев его получит и спустит в унитаз, все лучше, чем выкашливать из себя слова извинений в телефонную трубку. Пусть ему звонят старые друзья из Израиловки. Проверенные. В выходные должен был прилетать отец, Анита прозрачно намекнула, что лучше бы мне выпереться куда-нибудь из Москвы на это время. Я, в принципе, и сам собирался, тем более что ехать недалеко. И там пусто, очень кстати, я и не хотел никого видеть.

Сколько там идет письмо? Три дня? Четыре? Я не знаю, я раньше никому не писал, если не считать зарубежных друзей.

В Мозжинку я поехал на электричке, с Белорусской очень даже удобно. Взял сумку, сунул туда пару учебников. На перроне долго стоял, глядя на блескучие линии рельсов, вдыхал запах креозота. Пропустил несколько поездов. Ай лив ин Москау. Москау из э кэпитл оф аур кантри. Сойдя с поезда и дотопав до нашего дома, я обнаружил, что забыл ключи.

Пришлось топать в правление, там был раньше клуб - красивое белое здание с колоннами и балкончиками, папа рассказывал, что при Сталине там были танцульки, обеды всякие, играли в теннис. Ну, в общем, академическая жизнь кипела. Папа как-то подсуетился и купил тут дом лет десять назад, неважно, короче. Сейчас, уже, конечно не то, все позарастало, зато сосны и Москва-река рядом. Ну, купаться уже поздно, сами понимаете. Я шел по внешнему кругу, пиная гречишные кусты, или что это тут росло, с такими темными листьями-сердечками. Из зарослей вылез пес, лохматый, бородатый, пегий какой-то, весь в репьях. В общем, такой пес. Очень собачий. Гавкнул на меня, я от нечего делать посвистал и дальше мы пошли вместе. Меня вдруг прорвало, я подкупил его бутербродом и стал рассказывать все подряд. Как мне тошно в Москве, которую я еще месяц назад нежно любил. Как хочется уйти по шпалам в Питер. Как я ненавижу эту суку Гонтарева, который свернул мне голову - и я теперь все время думаю о том, о чем люди обычно думать не должны. И что мне надо учиться и поступать, а я вместо этого временами забываю, как меня зовут. Что у меня болит сердце. Что сейчас меня не только в разведчики не возьмут, а, кажется, даже в полковые шлюхи. Что больше всего мне хочется упасть на асфальт и заорать, а потом немного покататься по дороге. Что я жалею о письме.

Не то чтобы я все это вслух сказал. Вслух я сказал только: “Эх, ну, брат, такие дела…вот ведь…”

Но могу поклясться, репейная псина меня как-то поняла. Наверное, надеялась на второй бутерброд. В правлении я раздобыл запасные ключи, и мы пошли домой.

16а

Привет, Сэн.

Я тут подумал, что надо бы извиниться. Сбежал, черканул тебе записку. Ну да, сбежал. Подумал, что не выдержу еще неделю ходить в школу и тебя видеть. Думал, лучше отрезать по живому, а потом понял, что я просто трус. В выходные, наверное, уеду в Мозжинку, никого не хочу видеть. Мне очень тебя не хватает, Сэн. Очень.

Прости меня, если можешь.

Тимур.

Адрес на конверте был какой-то странный. И почерк тоже странный. Но самое странное, конечно, было то, что я вцепился в этот чертов листочек вместо того, чтобы выбросить его нафиг. И надо же было этому письму прийти именно сейчас, когда все вроде бы начало становиться на свои места, группа репетирует, учеба худо-бедно вырисовывается, Макс и Инка прорезались из своего туманного небытия… А я иду к Вианычу, чехол лупит меня по дурной голове, словно Анитра говорит мне: перестань, дурак! Сколько можно на те же грабли! Почему он так пишет, словно ты обязан сорваться с места и нестись в эту чертову Мозжинку как пес по свистку хозяина? И почему Сэн?  Тим же никогда не называл меня системным именем. Да какое мне до этого вообще дело? Извиняйся перед Катенькой, если такой уж совестливый!

Так, злясь и ликуя попеременно, я добрался до Вианыча, чтобы отлабать свои два академические часа с перекуром, но голова моя была занята другим, совсем другим. Я не успевал переставлять пальцы, звук шел какой-то плоский, дурацкий, из нашего дуэта-дуэли на басухах, специальной педагогической фишки Вианыча, не вышло ровным счетом ничего.  Во время перекура мой ментор посмотрел на меня с некоторой рассеянной усталостью и велел либо встряхнуться, либо проспаться. И если в четверг я буду такой же, то позвонить и предупредить, он тогда чем-то более осмысленным займется, чем трахать со мной дохлую му-му. А сейчас, если я не в состоянии прекратить валять дурака, то не пойти ли мне отсюда к монаху? Раньше бы я со стыда сгорел, а теперь извинился, сослался на семейные проблемы и свалил с середины занятия. Денег он с меня тоже взял половину, раз уж у меня проблемы, но предупредил, что если еще такое повторится, то никаких отмазок, заплачу как за целое занятие. Я сказал, что это уж ясное дело, - и через пять минут брел по направлению к метро. Жить было неуютно. Чертово письмо грызло меня изнутри, я внезапно понял, что все это время только и делаю, что отвечаю Славко, нарочно подбираю самые ядовитые и ледяные фразы, чтобы с виду было бы не подкопаться, а тем не менее из общего тона ясно бы читалось, как по мне прокатился его скоропалительный отъезд. Осознал это - и сам себе изумился: надо же столько херни нагородить. Надо было как-то успокоиться. Я пошел в “Сайгон”, посидеть там, ума поднабраться, раз уж своего не завезли.

В “Сайге”, как всегда, было людно, сыро и безыдейно. А с подоконника ко мне внезапно порхнула Чудо: “Ой, Сэн! Сто лет не был - и вдруг зашел!”  Живет она здесь, что ли? Да в общем, мне было все равно - главное, чтоб хоть кто-то сейчас со мной поговорил, а то я же с ума сойду. Мы вместе встали в очередь, Чудо трещала без умолку, зато, слава Богу, не вспоминала о Славко. “Ой, смотри, Сэн, Катрин пришла! Ну вон та герла - это Катрин, которая “никто не знает, как же мне хуево”. И басист “Радужного Дзена” вон стоит… А я думала, музыканты все друг друга знают…” Я вежливо обломал ее, мы заговорили о музыкантах, очередь тянулась бесконечно, кофе-машины рычали, и вдруг Чудо улыбнулась этак мило и говорит: “Сэн... а ты по трассе давно ходишь?” Я сроду по ней не ходил. Кругом народ, если послушать, так рассекает взад и вперед по всей стране - делов-то. Но вот лично я - никогда еще. Тут наконец подошла наша очередь, мы взяли кофе и колечки и двинули к столику вдали, там как раз освободился лоскуток столешницы. И тут Чудо и говорит: “Слушай, Сэн, мне срочно надо в Москву. Давай на выходных по трассе?”. Все равно как если бы предложила выскочить покурить. Кругом гомонили, договаривались, ругались - какой-то явно нетрезвый мэн громко выкрикивал кому-то: “Ты не понимаешь! Просто не понимаешь!”  А Чудо, аккуратно прихватив горячий стаканчик краешком рукава, ждала моего ответа. Я некоторое время поизучал орешки на шестеренке песочного теста и сказал: “Да легко! У меня там тоже дела”.