На следующий день я все-таки свалил домой. Если честно, дико было стыдно за вчерашнее. Сам не понимаю, что на меня нашло, - все-таки эта "Алазань" настоящая отрава. Посмотрела бы Ниночка, как краса и надежда комсомола в соплях и истерике валяется в койке, а диссидент и отщепенец Сашка гладит меня по голове и держит за ручку. Классовая борьба во всей красе. Короче, сослался на похмелье и позорно сбежал. На прощанье он выдал мне с собой "Смерть Артура", сунув книгу углом куда-то в область печени, и сказал, чтобы, типа, заходил еще, не стеснялся. Я исправно отводил глаза и, кажется, даже покраснел. По крайней мере, уши горели. Пиздец.

До дома я добрался на метро, ни разу не заблудился и сразу заполз в ванну, потому как был весь липкий и мерзкий. Папа отвалил на все выходные с друзьями в лес, типа, "поохотиться", так что я был одинок и свободен. До вечера лежал на кровати (что обычно строго воспрещается) и читал Мэлори, но мыслями то и дело возвращался к Сашке. Есть в нем что-то такое... вот стал бы я незнакомого парня от синяков лечить и сопельки ему утирать? Хуй там. Посмеялся бы и сказал, что надо быть мужиком. А Сашка ненавидит любую несправедливость, похоже. И тогда он в библиотеке взбесился не из желания побузить. Я вспомнил, как он ломился в запертую дверь - глаза горят, кудри растрепались - декабрист! Французский революционер! Училку на гильотину! - и разулыбался.

А ближе к вечеру меня накрыло. Я понял, что читаю одну строчку в десятый раз, отложил книгу и начал бесцельно бродить по комнате. Потом пошел, сделал себе чаю и призадумался.

Какого черта я умудрился за два дня привязаться к Гонтареву, как к родной мамочке? Можно, конечно, все свалить на то, что он поддержал меня в минуту позорной слабости, но епрст... Он, конечно, так и оставался в моих глазах растрепанной злоехидиной в мешковатых штанах, но мы ведь любим людей не за штаны, правда?

Я сказал ему "грамерси" и, черт подери, кажется, почуял в нем родственную душу. Как будто случайно высвистел из болота или чащи какую-то тварь, а она возьми да и заговори по-человечески.

В общем, я пил чай, потом плеснул в чай коньяку (хер с ним, с папочкой), потом долил еще, полчаса курил на балконе и таращился на питерские крыши. Крыши почему-то не вызывали омерзения. Поймал себя на том, что глупо улыбаюсь, выкинул окурок, потом пошел к телефону и замер над диском с занесенной рукой.

Правильно, Славко, давай трезвонь, напрашивайся снова в гости, как будто Сашке больше заняться нечем. Рекомендуем завалиться в оные гости с букетом цветов.

Короче, я решил наказать себя за слабость и вместо Сашкиного телефона набрал номер  Катеньки Завадской. Она, конечно, обрадовалась до соплей, час трындела в трубку о комсомольских делах и под конец беседы робко осведомилась, не хочу ли я завтра в кино. Я не хотел и оставил девушку в печали. Ну пусть хоть кому-нибудь будет плохо в этот чудный осенний день. Потом я - ну да, правильно - снова начал метаться по квартире, постепенно убыстряя шаг.

Когда раздалось чиликанье дверного звонка, я кинулся к двери как ненормальный, чуть ноги себе не переломал, ешкин кот. Но это, само собой, оказалась Антонина. Она вручила мне кастрюлю с солянкой, заботливо потрогала лоб - "что-то ты, Тимурчик, горячий, не заболел?"-  и потащилась в гостиную пылесосить ковер, а я наконец посмотрел на себя в зеркало.

Зрелище мне открылось феерическое. "Барышня, соблазненная и покинутая", примерно так оно называлось. Глаза красные, волосы растрепались, на щеках, прости господи, лихорадочный румянец. Рубашка застегнута сикось-накось, а в руках кастрюля с солянкой. Я некоторое время с ненавистью разглядывал свою физиономию, желая в нее плюнуть, потом запихал несчастную солянку в холодильник и пошел отжиматься. Когда Антонина добралась до моей комнаты с пылесосом, я уже заканчивал вторую сотню и больше всего на свете хотел упасть и помереть прям там. Не помогло, кстати.

6а

Все воскресенье я тихо охреневал от невозможности бытия. Ну надо же было быть таким идиотом! Таким сраным самоуверенным идиотом! Да с самого начала ровно ничего же в нем не было от того лощеного хмыря, в какого я его рядил, нормальный он чувак. Неужели я такой сноб, что за деревьями леса не вижу? Вот Вианыч сразу прочухал, что Тим стоящий, и это в первый раз его увидев, а я месяц сижу рядом по семь часов в день – и не могу глаза толком разлепить. Ну и выходит, что лощеный хмырь – это я и есть, только в другую сторону. «Браво! – сказал мне внутренний Макс, - а теперь займись уже делом!» Я и занялся. Сделал английский, историю, даже алгебру сделал. На самом деле жутко жаль, что комиссар свалил, но откуда мне знать, как ему легче! Свалил – не беда, привалит. И я вечером отправился пошляться по своим заповедникам, с чистой совестью, можно сказать. И утром в кои веки раз вскочил, чтоб нестись в школу почти с восторгом!

Первым уроком была литература. Ясное дело, комиссар уже сидел рядом с Катенькой, та нежно рдела и что-то ему втирала, я ввалился в класс, подошел к милой парочке и церемонно поздоровался. Катенька щебетнула что-то в ответ – в общем, у нас с ней всегда были неплохие отношения,  - а комиссар… Комиссар смерил меня холодным взглядом и отстраненно бросил что-то вроде «а тебе бы, Гонтарев, все паясничать…» Тогда я рухнул в проход между партами и заорал, что не прогневайся, барин, а я благодетелю моему и спасителю ноги целовать готов и даже алгебру сделал, лишь бы ему за меня не краснеть и речи не толкать, не утруждаться… У Славко был такой вид, будто он сейчас заедет мне по морде. Не знаю, вряд ли дело бы кончилось чем хорошим, но тут грянул звонок – а он всегда так истошно верещит, будто над самым ухом, - я перескочил через ряд и ушел с головой в исландские дебри. Если честно, они казались мне куда веселее и логичнее, чем то, что творилось здесь и сейчас. На перемене Славко подошел и вернул мне «Смерть Артура». Поблагодарил и ушел. Вот тебе и грамерси.

Я искренне не понял, что произошло. Может, не стоило в школе подходить к нему как к другу? А может, он и не друг мне никакой? Ну подумаешь – покурили, нажрались до дурноты, а может… а может, ему опять дома влетело за то, что связывается со всякими… и комиссар не хочет себе осложнений. Вианыч бы что-нибудь обязательно сказал, чтоб все встало на место. Но я-то не Вианыч. И мне просто было до соплей обидно – что я ему сделал? Поэтому я сунул книгу в сумку, но сперва перелистнул. А вдруг там записка или еще что-нибудь. Записки не было, только какая-то фотография, вместо закладки. Какой-то долбаный курорт, пальмы и питьевой фонтанчик.

На следующей перемене я пошел курить в наш веселый парадняк. Там собралась теплая компашка из 9 «В», они только что написали контрошу по истории и радостно поделились вопросами по обоим вариантам. Наша Лёля Николавна напрягаться не любит, так что даст ту же парашу, ну разве что варианты поменяет местами. Перемена прошла плодотворно, я записал на бумажку, что они сказали, и бумажка пошла по рукам. История была четвертым уроком, и я стал на некоторое время героем, добывшим мамонта и спасшим племя. До Славко тоже добрались спасительные варианты, он пробежался по ним глазами, скомкал листок, извинился, подошел к корзине и выбросил его. Как ни в чем не бывало.

После урока я опять намеревался отравиться никотином, но тут меня окликнули. «Ты понимаешь, что это подло? – спросил меня комсорг, наливаясь праведным гневом. – Ты понимаешь, что ты таким образом срываешь реальную проверку уровня знаний?» - «А ты понимаешь, что совсем уже охуел? - спросил я его как можно спокойнее. – И, кстати, тут картиночка в книжке осталась. Милый пейзажик». Я честно хотел отдать ему эту фотку, но он выхватил ее так быстро, будто это была шифровка или порнуха, разорвал на клочки и выкинул. Тут уже даже до меня дошло, что с Тимом что-то не так. «Что ты бесишься, комиссар? – сказал я. – Тебе же пофиг эта историчка с ее контрольными. Что ты как с цепи сорвался? Пойдем лучше покурим! У меня «Родопи», будешь?» - «Рехнулся ты, что ли, атаман? – улыбнулся комиссар. –  Гадость такую курить, да еще в парадняке вашем отстойном!”. И тут мы посмотрели друг на друга и засмеялись, а изо всех щелей выбежал и вскинул руки к солнцу веселый пипл, камера улетела вверх, к синему небу Нью-Йорка, толстая негритянка зашлась в бэк-вокале, бас-гитары взорвaли музыкальную ткань сумасшедшими раскатами, в общем полный  “let the sunshine in”. И пока я стоял и наслаждался красотой момента, Славко повернулся и ушел, ни слова не ответив на мое щедрое предложение.