На четвертом уроке контрольную нам не дали, что, в общем, даже к лучшему. Со Славко мы больше не разговаривали, и бог бы с ним.  Да и какое дело мне до радостей и бедствий комиссарской жизни, мне, долбаному отщепенцу, да еще с подорожной по казеной надобности. Славко уехал домой, а я пошел гулять своих собак.

6 т

Когда он начал вертеть и тряхать "Артура", видимо, в поисках трогательного письма на десяти страницах, я сообразил, что Сашка никакого зла мне не хотел. Ну просто он... такой. Нашел себе дела поинтереснее и потому не звонил. А потом, когда я попер на него за шпаргалку, - ну не люблю я этого! Что мешает взять и выучить? - растерянно предложил мне пойти покурить.

Ага, щас. Фотка еще эта чертова. Я уж и забыл, как сунул ее в книгу, а потом посмотрел и вспомнил. Загоняют тебя на все лето в Адлер или в какое-нибудь злоебучее Вороново, и ты там сидишь, как в тюрьме, дохнешь от тоски и питаешься четыре раза в день, вечером - кефир. В Югославии было лучше, только мало. Эх, ладно.

Я отверг протянутую руку и гордо удалился, хотя при этом чувствовал себя полным придурком.

Василий по обыкновению ждал во дворе, мне сегодня к репетитору, надо английский подтягивать. Я, конечно, говорю, но не так чтобы очень хорошо, не бегло. Еще в Москве, в нашей 91 школе, четверки проскакивали. Папа тут нашел мне какую-то elderly woman, которая, наверное, языки еще в гимназии учила. Чудесная дама, немедленно полюбила меня как сына и потчует абрикосовым вареньем. Ее имя-отчество я каждый раз подглядываю в блокноте. Аделаида.. м-м-м... Сигизмундовна, что ли? У нее на кухне круглый стол, покрытый пестрой скатертью с бахромой, удивительные фарфоровые чашки, синие, полупрозрачные, и пахнет так... ну не знаю, временем, что ли. Жаль огорчать старушку, но мне сегодня надо в другое место.

Василий вопросительно глянул на меня, судя по всему, видок у меня был не ахти. Я сделал морду кирпичом, доехал с ним до Садовой, десантировался к подъезду, а потом долго ждал, пока "Волга" отвалит по каким-то васильевым делам. Сказал ему, что забирать меня не надо, пусть резвится на свободе.  Как я потом искал Васильевский остров и на нем Сашкин дом, –  это отдельная сага. Попутно я позвонил из автомата Аделаиде и наврал, что заболел. Хорош комсомолец. Сашки, само собой, не было, он где-то шлялся, я понажимал кнопку звонка с его фамилией, открыла… ну его мама, наверное. Я одарил ее своей лучшей улыбкой, но по какой-то причине не сработало. Достойная женщина оглядела меня с ног до головы, поджала губы, как будто бы перед ней стояла размалеванная барышня из "Националя", и сообщила, что "Саши нет дома". Что ж, горе и печаль, я вежливо попрощался, спустился пролетом ниже и сел покурить на подоконник, а также обдумать свое поведение. Все бы ничего, но через час мадам Гонтарева прошествовала мимо меня с авоськой, я снова ей улыбнулся и опять мимо. Может, ему запрещают дружить с комсомольскими активистами? И вообще, я его маму как-то по-другому представлял.

Сидел я, сидел, высадил полпачки, наверное, Сашки все не было, я взгрустнул и навострил лыжи домой. Тем более, что достойная женщина прочапала обратно, с какими-то розовыми палками, торчавшими из авоськи, вроде позвоночников. Я вспомнил, как Гонтарев обсмеял мой батон вкупе с  "Белочкой", и сам фыркнул. Под ребрами как-то кольнуло, и я решил, что проголодался. Ладно, не судьба, завтра в школе подойду. Некоторое время я развлекал себя мыслью, не нацарапать ли ему послание гвоздем на двери, но соседи ведь не одобрят, верно?

Я слез с осточертевшего подоконника и потопал к метро, время от времени сверяясь с картой Васьки, которую я втихаря выдрал из питерского атласа. А то позор, блуждать по часу среди прямых улиц. К этому времени уже стемнело и в домах позажигались окна. Р-романтика, ешкин кот.

7а.

Я возвращался от Вианыча, в голове гудело, пальцы слегка ныли  - вдохновенный мэтр загонял меня до полусмерти, демонстрируя красоты сложных ритмов. Небо хмурилось, накрапывал крохотный дождик, над Васильевским островом висела сырая мгла. Два часа занятий вымыли из меня все лишнее, осталось только блаженное ожидание ужина и сна. По Среднему синкопированно прогрохотал трамвай, я попытался просчитать его ритм, но быстро сдался. Навстречу мне, съежившись от мокрого ветра, брел по тротуару Тимур Славко собственной персоной. “Здорово, комиссар! Какими судьбами!” - удивился я. Он остановился как вкопанный, как будто перед ним не одноклассник с басухой за плечами, а ангел с огненным мечом, я не знаю...Настолько странно было здесь видеть этого пижона в легкой курточке, но я уже положил себе за правило ничему не удивляться. Особенно если дело касается Славко. “Спроси себя”, - говорит в таких случаях Вианыч. “Спроси меня и сделай наоборот”, - говорила Инка. Инка… я о ней уже сто часов не вспоминал, вот же свинья! Постепенно зажигались фонари, обожаю это время. Я до смерти устал от всяких сложностей и недомолвок. Я люблю простой честный бас, а не скрипичные эти заходы. “Как насчет кофе?” - спросил я его. “Нет, наверное, - отозвался он. - Я тут к тебе заходил… тебя не было. Маме вот твоей глаза намозолил”. Маме? Она с работы так рано никогда не возвращается! “Да брось ты, мы же от дома в двух шагах, зайдем, хоть погреешься!” - но комиссар качнул головой и остался стоять посреди тротуара. Нас обходили прохожие. Наверное, мы выглядели нелепо.

- А я к Вианычу ездил, заниматься! Ты бы сказал…

- А… - бесцветно отозвался комиссар. - Ну ладно… пойду я.

Я даже не спросил, зачем он ко мне приходил. Просто отправился его провожать. Раз уж он такой упрямец.

Уже у самого метро он внезапно посмотрел на меня и сказал: “Знаешь, я сегодня… зря на тебя наехал, в общем. Собственно, зашел извиниться”. - ”Фигня вопрос, чувак, - отозвался я. - Ты мне одно скажи: в школе к тебе лучше не подходить? Типа, не компрометировать?” - ”Дура-а-ак… - выдохнул комиссар, - ну ты дура-ак, Гонтарев!” Ну дурак, что ж. Удивил тоже. Перед лестницей мы попрощались. Я протянул ему руку, тот слегка помедлив, ответил рукопожатием. Руки у него были просто ледяные. Я вспомнил, что где-то были перчатки - мать постоянно сует их мне в карман, говорит, достали твои бронхиты. Отдал ему. “Ну… бывай, звони, не пропадай”, - просиял Славко на прощание фирменной комсомольской  улыбочкой. Да я и позвоню, если телефон оставишь. Он еще раз улыбнулся, теперь уже нормально, и взлетел по ступенькам. А я пошел домой. Что-то мне говорило, глубоко в моем сердце: слушай, не лезь ты туда! Все эти сложные отношения, недомолвки, взрывы… нафиг оно надо! Береги голову, будь проще. Но… клянусь, это было оно. Начало прекрасной дружбы.

Матери, конечно, дома не было. И времени только-только оставалось, чтобы быстро закинуться чем-нибудь малосъедобным и сделать домашку, а потом поставить картошку к ее приходу. Пельмени еще оставались, поужинаем по-человечески. Кухня пропахла тошнотворной тушеной капустой. Галина Петровна опять месит бигос, хотя бигос нужно делать на пиве и из квашеной капусты, я читал. Может, правильный он и не такой мерзкий. Я плюхнул на наши конфорки чайник и кастрюлю под пельмяши. Галина Петровна нависала над своим бигосом, как воплощенная родина-мать. Она хмуро проигнорировала мое “здрасьте” и выронила: “Ктетутодили”. “Что?” - не понял я. “Приходили к тебе, - свысока пояснила Родина. - Чернозадый какой-то…” Я внутренне заржал, потому что так полно и бескомпромиссно охарактеризовать нашу комсомольскую звезду может только Галина, и невинно спросил, давно ли приходил. “Да давно… часа три тут ошивался. Настырный, как они все. Я ему русским языком говорю - нету, и когда будет не знаю, а он лыбится как дурак. Потом еще на лестнице торчал… Ты смотри давай… с ними ухо востро надо держать”. “А то что, Галина Петровна?” - еще невиннее спросил я. “А то сам знаешь что, - вскипела Родина. - Обнесут дом - и поминай как звали!” Я представил, как Тимур Славко удирает с награбленным Гальпетровниным бигосом, хрюкнул и бегом ретировался домой, якобы за пельменями, но и за ними, конечно, тоже. За спиной Родина-мать бурчала, мешая пригорающий бигос: “То все жиденята шлялись, теперь черножопых натащит…” К этому можно относиться как угодно. Я стараюсь никак не относиться - ну как к капающему крану на кухне, хотя порой от души хочется этой коммунальной фашистке надеть на башку кастрюлю с ее тухлым бигосом. Но в глаза она никогда ничего… Ни Максу, ни, надеюсь, Тиму. Пельмени приварились ко дну кастрюли сразу и намертво, всплыли, мотая оборванными лохмотьями теста, я вывалил их в миску и понес домой. Комиссар, ты что, совсем охренел? Ты и правда три часа сидел у меня под дверью?  Только чтобы извиниться? Я бы немедленно бросился ему звонить и выяснять, что на самом деле случилось с этим чертовым партизаном. Но он так и не оставил мне свой телефон.