7т.

Перчатки он мне дал. Смешные такие, серые, вязаные. Наверное, его мама сделала. Я и правда продрог, погода стремительно портилась, а я как-то легкомысленно вырядился. Ну и голодный еще. Топал домой и с нежностью предвкушал Антонинину солянку. Хорошо, что мы поговорили! Здорово! Когда я подходил к Сенной, дождь ливанул уже как следует, и я припустил бегом. Вот ведь! Надо было подумать и взять зонт. А из лужи смотрит вдаль комсомольский секретарь, как сказал бы Сашка. Короче, вымок я до трусов, влетел в квартиру, посдирал с себя тряпки и забрался в ванну. Г-газовая колонка, мать ее. Пока вода налилась, я уже клацал зубами и крыл местную погоду.

Как следует прокипятившись, я влез в пижаму и пошел на кухню сливаться с солянкой. Как раз вернулся отец, я весело с ним поздоровался, он тоже что-то буркнул. Я стал рассказывать, как провел день, хотя он обычно не слушает.

- А что шмотки мокрые в коридоре валяются?

- Так я Василия отпустил, а зонт не взял. Ливень на улице.

- Сколько раз я тебе говорил, не езди в метро, изобьют и куртку снимут.

Ага, ему везде враги мерещатся. Что бы он сказал, интересно, увидев Сашкиного Вианыча. Начал бы креститься партбилетом, сто пудов.

Я только пожал плечами и набросился на еду, жадно заглатывая дефицитные маслины и прочую копченую свинину. Хотя с большей радостью сейчас сидел бы с Сашкой и ел его бутерброды с яичницей. Я в воскресенье пробовал такие сделать, но облажался и сжег сковородку.

Папа подозрительно смотрел на меня, крутя в пальцах ложку, я старательно вкушал пищу. Сашка мне друг, и остальное неважно! По-фи-гу! Должно быть, я сиял очень уж неприлично, потому что папа вдруг отодвинул тарелку и вышел в коридор. Я немедленно напрягся. Послышалось дребезжанье телефонного диска, потом радостно-вежливый папин голос, которым он общается с малознакомыми людьми. Ну да. Я, наверное, позеленел, а потом не дыша снял вторую трубку, стараясь, чтоб не щелкнуло.

Звонил он, конечно, Аделаиде Сигизмундовне. Мол, бла-бла-бла, как там мой сын, успевает ли? Да, конечно, успевает отлично. Не бузит ли? Нет-нет, что вы.

Меня уже тошнило от ужаса, когда папа наконец спросил, как прошло сегодняшнее занятие. Надо сказать, что милая старушка к концу допроса очевидно встревожилась и в приветливых ее интонациях проскальзывала этакая сухость. Но это только я, наверное, у людей слышу. Папе-то пофиг, он среди машин был бы броневиком. На который В.И. залезал, ага.

Трубка как-то противно заскользила в пальцах, и меня снова затрясло, а Аделаида Сигизмундовна вдруг делала маленькую паузу, а потом холодно сказала, что "мальчик сегодня прекрасно занимался, мы читали из Киплинга, ну, вы, наверное, знаете..." Я понял, что не могу больше, и положил трубку на рычажок.

Круто. Не знаю, что она там подумала, эта питерская бабушка, но завтра приду к ней с букетом, тортом и поцелую ноги.

Уроки я делать не стал, завтра на перемене быстро напишу, покидал книги в сумку, убрал мокрые вещи в корзину для белья и забрался под одеяло. Простыня отчего-то царапалась, как колючая проволока, а одеяло кололось хуже обычного. Я вертелся, пытался согреться. С улицы навязчиво светил фонарь. Я то засыпал, то опять начинал таращить глаза. Потом мне приснилось, что часы слезли с полки и оглушительно ходят. То есть они мерно топотали по полу и лязгали, в ушах у меня гремело, а потом почему-то сильно заболела голова. Я попробовал разогнуться, чтобы лечь поудобнее, не смог, часы стучали все сильнее, потом фонарь тоже вошел в комнату и сказал, что сейчас меня арестуют за то, что я ел абрикосовое варенье. Только не трогайте Гонтарева, я за него поручился, хотел сказать я, но вместо этого перегнулся через край кровати, и меня вывернуло на пол.

Вообще я осенью часто болею, но на этот раз были какие-то совсем кранты. Я добрел до ванной комнаты и сунул лицо в холодную воду, потом потрогал лоб - он был горячий даже сейчас. Перед глазами все расплывалось и ужасно тошнило. Надо бы принять что-нибудь жаропонижающее, анальгин какой-нибудь, но я, если честно, ничего не соображал и просто сидел на краю ванны, свесив руки и опустив голову, а потом сполз на резиновый коврик. Ночью на меня наткнулся папа, перепугался, обматерил и вызвал "скорую". Я прокатился в больницу, потому что докторша сказала, что похоже на менингит, после чего меня долго мучали эскулапы, тыкали толстенной  иглой в позвоночник и заодно вкатили пару уколов. К утру выяснилось, что никакого менингита у меня нет (я уже был на все готов, даже выдать тайны комсомольской ячейки, только вот меня никто не спрашивал), а есть банальная простуда, судороги из-за высокой температуры и вообще езжай-ка ты, мальчик, домой. Василий отвез меня на Сенную, сунул обратно в койку и свалил, а я остался бесславно валяться в компании трехлитровой банки компота и упаковки таблеток.

8а

Утром он не пришел в школу. Первая парта блистала отсутствием комиссара, юная фрейлина Завадская скучала и томилась. Я внутренне взвыл и стал ждать, когда скрипнет дверь и комиссар войдет, извинившись за опоздание в своей аристократической манере. Фиг там! Паршивые сорок пять минут тянулись вечность, все это время я убеждал себя, что Тим торчит на каком-нибудь собрании по комсомольской линии, или поздравляет тещу директора школы, или проповедует октябрятам… Да, черт возьми, просто машина сломалась! Наконец нас отпустили. Нам что-то диктовали, очень важное, для будущего экзамена, я не записал в тетрадь ни строчки – только покрыл синими лабиринтами пару страниц. Рванул к Нине и успел вовремя: она как раз выгнала орду пятиклашек и  намеревалась запирать кабинет и идти в учительскую. «Нина Валентиновна,  - как можно беззаботнее выпалил я, - вы не знаете, где у нас Славко? Что-то его на биологии не было!» Ниночка посмотрела на меня с некоторым удивлением, сказала, что не в курсе, но если Тимур не пришел, то, наверное, у него есть на то уважительная причина. В глазах ее ясно читалось: не то что у тебя, раздолбая и прогульщика! Я соврал какую-то дичь про обязательно книжку передать и про самодеятельность обсудить – и с замиранием сердечным спросил телефон комиссара. Ничего, конечно, не обломилось, с какой стати, Гонтарев!.. Нина подняла брови под самую прическу, будто я предложил ей пылко любиться прямо здесь, у доски, сунула мне в руки журнал пятиклашек и велела отнести его в учительскую. Это была удача! Даже такой отъявленный злодей и кощунник, каков я, имеет беспрепятственный вход в учительскую, если есть у него золотая пайцза. Её-то мне и выдали.

Мне повезло, журнал 9 «А» находился на стоечке, биологичка его аккуратно доставила. Я взял его под мышку – обычное дело – принял невинный вид и пошел к кабинету математики, а по дороге завернул в сортир, последнее прибежище негодяев. То есть предпоследнее, последнее – наш веселый парадняк. И что же? Все труды втуне – ни фига там не было. То есть там была информация обо всех учащихся, кроме загадочного комиссара Славко. Папулю его зовут Сергей Николаевич, маму – Анита Риварес-Славко, без отчества, а на месте адреса – упс… «рабочая квартира». Я отнес журнал к кабинету, положил на учительский стол и запсиховал. В голову лезли картинки одна другой страшнее, «Хижина дяди Тома» по сравнению с ними казалась журналом «Мурзилка». Однажды я затусовался у Макса с Инкой и нечаянно у них отрубился… ну да, предварительно нажрался…  Утром мать лежала с головной болью, а от сердечного приступа ее спасла умница Инка, которая ночью позвонила ей и сказала, что я жив и здоров, просто сплю. Так вот, теперь я понял, что значит мамино «я уже все мысли передумала, если б не Инночка, пошла бы по моргам звонить!» Я и сам уже был готов по моргам звонить.  Ну почему он такой дурак? Почему не остался, я же предлагал! Куда мне теперь деваться? В комсомольской комнате тоже ничего не знали, я и туда забежал. То есть у нас запросто человек может взять и пропасть – и никому до этого дела нет. Хотя кому дело, что у моего друга дома вполне узаконенный ад и застенок? Он же молчит, сука! У него же все нормально! Он же Риварес!