Дома начинались конфликты. Они уже давно имели место – сначала тихие и смутные, воспринимаемые ребёнком как нечто абстрактное, затем всё более детальные. Конфликты родительских взглядов на воспитание и будущее сына. Мама, кажется, всерьёз подумывала, что театр младшему Спарксу интереснее. Или не всерьёз? Что-то такое она возражала… Дэниел чувствовал себя виноватым – в свои четырнадцать он недостойным поведением и непослушанием раскалывает семью и гадко себя ведёт. Мысли эти здорово подкреплял один несомненный талант у папы: Леонард либо сам в душе тяготел к искусству, либо это было приобретённым, но он научился смотреть на сына. Так, что у того буквально сердце переворачивалось и горло сжималось: укоряюще, осуждающе, раздражённо, гневно, как-то по-особому недовольно или вовсе яростно смотреть. Взглядов было множество, один другого тяжелее. Они то пронзали кинжалами, то передавливали тисками. Леонард Спаркс умел прессовать и властвовать без единого слова. В тех же случаях, когда слова были, хотелось уползти. Или убежать. Обратно, в театр.

В детстве, когда это явление ещё не набрало обороты, а скандалы не приобрели чётких контуров, Дэн со всей возможной непосредственностью задавался вопросом, почему мама не бросит папу, если считает, что с ним плохо. Может, им обоим действительно плохо, он просто пока не осознал? В конце концов, есть разводы, это не какое-то там испытание, а вроде получения свободы и независимости для женщины – в школе было много детей из неполных семей, к ним относились по-разному, но они всё-таки были. Кто-то стыдился, кто-то – гордился… Позднее, в подростковом возрасте, когда между чёрным и белым восприятие уловило множество оттенков, Дэн понял, что мама просто любит – в том и проблема. Она любит своего сына, печётся о его благе, но супруга она тоже любит. Как-то по-особенному, по-женски, как сыновья не понимают, хоть и пытаются. У них общее дело и общие воспоминания. Мужчин двое, а мама одна. Она не может разорваться и жить на два лагеря. Она одна – и делить её не получится.

Рассуждая так, Дэн пытался определить, а любит ли их папа. Леонард был человеком практичным, деловым от кончиков волос и до мысков туфель. Он не разменивался на сантименты, он всё и всегда доказывал поступками, твёрдостью характера и суждений. Он был дисциплинирован и ответственен, чего требовал и от других. Мама с ним не ведала проблем, печали и горя. И он наверняка хотел как лучше, но… но эти взгляды, полные злости…

* * *

В шестнадцать лет Дэн впервые серьёзно влюбился. Влюбился стихийно, искренне и неожиданно для целого класса красавиц. Нора Нортон, новенькая в школе, красавицей была лишь наполовину: у неё имелась ладная фигурка и вполне ровные ножки, зато остальное вызывало сомнения. Слишком светлые тонкие волосы, неизменно стянутые махрушкой на затылке. Слишком проблемная кожа, слишком близко посаженные глаза… Одноклассницы могли бы продолжать список и дальше – юного Спаркса это мало заботило: Нора, придя в коллектив, сразу заинтересовалась театром! Училась она средне, зато любила читать, и оба могли подолгу обсуждать пьесы, в основном классические. Нора призналась, что пробовала, ломая язык, осилить Чехова в оригинале – это подняло её в глазах Дэна на недосягаемую высоту. Однако главным достоинством девушки было умение шить – талант, перенятый у мамы-портнихи. В школьном кружке, где верховодили другие, более красивые и популярные, Нора на спектакли не претендовала, а вот как швея оказалась в центре внимания и, по мере сил, бралась за работу. Миссис Нортон ей помогала, если не была занята чужими пальто и юбками. И старшая, и младшая портнихи, в тайне от Дэна, подготовили ему сюрприз к премьере «Бури»[28], где юноша играл Ариэля – снежно-белую накидку из шифона, расшитого золотыми бусинами. Тонкий материал прохладным молоком лился по рукам, перетекая и струясь, золотая отделка играла на свету… Дэну было страшно спросить и ещё страшнее предположить, сколько труда, денег и метров ткани ушло на это великолепие.

- Вот и не спрашивай, - ухмыльнулась Нора в день премьеры, помогая другу расправить шифон, надетый поверх чёрной водолазки. Вокруг суетились остальные ученики, попеременно штурмуя зеркало и затасканные копии текста. Воздух наполнялся нервным предвкушением, смехом и запахом лака. Дэн, заговорщицки оглянувшись, шагнул к Норе, обвил слоями шифона и поцеловал. Совсем не в щёчку. За спиной кто-то хмыкнул, кто-то оценивающе присвистнул – всё было неважно. Элинор Нортон, по случаю знаменательного события наконец-то распустившая волосы и завившая их в кудри, казалась самой шикарной девчонкой во Вселенной.

А потом пришла её мама, с полароидной камерой в руках. Женщина, улыбаясь, делала фотографии друзей дочери для семейной хроники, шутила и желала всем удачи. Несколько снимков потом были отданы ему: на них Дэниел, расправив руки, точно крылья, стоял возле зеркала. Тонкий силуэт в чёрном окружало облако летящего шифона с крохотными искорками. Бляха на брючном ремне ловила вспышку. Глаза сияли восторгом. Дэн хорошо помнил, как Нора, зардевшись, взяла одно фото себе, подписав на белом поле «Мой нежный Ариэль». И отложила его в карман платья. Он помнил и те аплодисменты, что поджидали в конце представления… Шекспир выдался на «Ура»! Но лучше бы не помнилась сцена, устроенная папой, не пришедшим на постановку. Школьную «Бурю» он эффектно дополнил домашней.

- Вертлявому дурачеству скоро придёт конец, сын. Я забочусь о тебе не для того, чтобы наблюдать сценические эпопеи и забеги. Пора браться за ум.

- А разве я недостаточно берусь за него? – удивился Дэн. - Я хорошо учусь и делаю всё, от меня зависящее.

- Мне нужно не «хорошо», а «превосходно»! Или у тебя слишком много свободного времени?

Ещё прежде, чем юноша понял, что сейчас произойдёт, отец выхватил у него полароидные снимки и разорвал пополам. И снова пополам. Глянцевые клочки полетели на ковёр – Леонард, проводивший их глазами, поднял взгляд на ошарашенного сына – один из множества тех самых взглядов и, бросив «Убери мусор», ушёл в коридор.

В ту ночь Дэн впервые осознал, что выпрыгнуть из окна, возможно, не худшая идея. Это было бы так просто – подойти к нему, открытому, раздвинуть тёмно-зелёные шторы, встать на подоконник… И улететь. Внизу клумба, ещё не цветёт, да оно и не нужно, он ведь не с парашютом сигает, чтобы мягкой посадки требовать… Загубленные снимки лежали на тумбочке, источая слабый запах реактивов. От опасных дум отвлекли мысли о матери. Разве можно с ней так? Она любит, она не переживёт подобного удара. И потом, что будет с театром? С шансом всё-таки сделать по-своему и, окончив школу, рвануть на актёрские курсы? Что будет с Норой, мисс Тейт и коллективом? Что будет с вредностью отца и его взглядами, если признать поражение?

Поднявшись с кровати, он медленно, как в полусне, подошёл к окну, вдыхая холодный мартовский воздух… Луна высоко поднятым прожектором светила на лужайки вокруг семейного дома, вдалеке слышался шум автомобилей… Нет, что-то хорошее в отце есть. Несомненно, есть, раз мама его любит! Что-то не тираническое и, пускай со временем, он должен это увидеть… Должен переупрямить.