И когда по кровле зданья Разлилась волна злорадства И, как уголь по рисунку, Грянул ливень всем плетнем.

Стал мигать обвал сознанья: Вот, казалось, озарятся Даже те углы рассудка, Где теперь светло, как днем!

(«Гроза, моментальная навек»)

Как в неге прояснялась мысль! Безукоризненно. Как стон. Как пеной, в полночь, с трех сторон Внезапно озаренный мыс.

(«Попытка душу разлучить .»)

Летом 1917 года Пастернаку открылась «вечность, сошедшая на землю». Космос военных стихов 1914 года - развороченный, апокалипсический: земля несется в пучину, «о разоруженьи молят облака» («Артиллерист стоит у кормила»). В грозах «Сестры» восстанавливаются нарушенные мировые связи, первозданность бытия. «И вдруг пахнуло выпиской // Из тысячи больниц» («Дождь»). Чувство общего, мирового, природного проникает все повороты и аспекты книги, ее темы и образы.

«Сестра моя - жизнь» открывается стихотворением «Памяти Демона», которое стоит вне циклов книги и имеет характер программного вступления. По внутренней композиции оно напоминает «Марбург». Оно не замкнуто образом Демона, а развернуто вширь, в какие-то иные измерения.

Лишь поначалу мы узнаем в нем нечто привычное, «знакомое» по другим источникам - контур напряженной фигуры Демона:

Приходил по ночам

В синеве ледника от Тамары.

Парой крыл намечал.

Где гудеть, где кончаться кошмару.

Но этот традиционный, «лермонтовский» Демон, а также «врубелевский» - с оголенными, сплетенными руками (вторая строфа) последовательно лишается в стихотворении привычных атрибутов. Посредством многократных отрицаний он изымается из знакомого сюжета, который и сам к тому же - всего лишь прошлое:

Не рыдал, не сплетал

Оголенных, исхлестанных, в шрамах.

Уцелела плита

За оградой грузинского храма.

Как горбунья дурна.

Под решеткою тень не кривлялась.

У лампады зурна.

Чуть дыша, о княжне не справлялась.

Не в привычных сюжетных связях - Демон дан в сложном соотношении с природой, Кавказом. Его образ, вдруг снова вспыхнувший в исполинской очевидности, как бы заслоняет собою, отодвигает Кавказ - и тут же сливается с Кавказом, растворяется в нем:

Но сверканье рвалось

В волосах, и, как фосфор, трещали.

И не слышал колосс,

Как седеет Кавказ за печалью.

От окна на аршин.

Пробирая шерстинки бурнуса.

Клялся льдами вершин:

Спи, подруга,- лавиной вернуся.

В последней строфе важнее уже Кавказ, а не Демон. Даже если речь здесь «от Демона» -- все равно: вернуться Демон может только Кавказом (лавиной), а Кавказ - это природа, это жизнь, то, что продолжается. Можно, наверное, сказать, что композиция стихотворения служит вытеснению и подмене заглавного образа.

Все это, конечно, лишь одна сторона. Стихотворение читается и по-другому - как передача творческого состояния самого автора. Это к нему, к поэту, Демон «приходил по ночам... от Тамары» как воплощение живого духа Лермонтова. Такой поворот особенно очевиден в автографе «Сестры» 1919 года, где стихотворение «Памяти Демона» следует за стихотворением «Про эти стихи», непосредственно примыкая к его концовке:

Кто тропку к двери проторил, К дыре, засыпанной крупой, Пока я с Байроном курил, Пока я пил с Эдгаром По?

Пока в Дарьял, как к другу, вхож. Как в ад. в цейхгауз и в арсенал, Я жизнь, как Лермонтова дрожь, Как губы в вермут окунал

«Памяти Демона» вслед за этими стихами звучит как развитие их мотива, локализуется в своем содержании и что-то, наверное, теряет. Переместив стихотворение на первую позицию, Пастернак расширил его звучание, связал сти хотворение не с конкретным мотивом, а с посвящением всей книги Лермонтову,- оно поэтический комментарий к посвящению и одновременно пролог к целой книге, предвосхищение ее коллизий. Детали старо! и сюжета решетка монастырского окна, лампада - ассоциативно перемещаются в план бессонных творческих ночей; мы вспомним потом о Демоне, когда нечто «демоническое» скажется в лирическом «я» книги - в образе поэта («Любимая - жуть! Когда любит поэт...»); и даже мотив «Спи, подруга...» не умещается в сюжете Тамары - он неоднократно повторяется в любовных положениях «Сестры»: «И фата-морганой любимая спит», «Спи, царица Спарты, // Рано еще, сыро еще». Субъективный план стихотворения (творчество) тоже растворяет Демона в широком «разливе» жизни, приглушает его главное романтическое свойство - противостояние миру.

Бессмертный Демон в «Сестре» удостоен памяти, благодарной - но памяти. А книга в целом - посвящена Лермонтову, «не памяти Лермонтова (подчеркивал Пастернак), а самому поэту, как если бы он еще жил среди нас». Это сказано в письме к Юджину М. Кейдену от 22 августа 1958 года, в котором Пастернак прокомментировал смысл посвящения. «Пушкиным началась наша современная культура, реальная и подлинная, наше современное мышление и духовное бытие. Пушкин возвел дом нашей духовной жизни, здание русского исторического самосознания. Лермонтов был его первым обитателем. В интеллектуальный обиход нашего века Лермонтов ввел глубоко независимую тему личности, обогащенную впоследствии великолепной конкретностью Льва Толстого, а затем чеховской безошибочной хваткой и зоркостью к действительности. [...] Лермонтов - живое воплощение личности. Вы правы, утверждая, что в нем иной раз слишком сильно проступает романтический пафос. Влияние на неги Байрона бесспорно, под его обаянием находилась тогда чуть не половина Европы. Однако то, что мы ошибочно принимаем за лермонтовский романтизм, в действительности, как мне кажется, есть не что иное, как стихийное, необузданное предвосхищение всего нашего современного субъективно-биографического реализма и предвестие поэзии и прозы наших дней. [...] Вы спросите, чем он был для меня летом 1917 года? - Олицетворением творческого поиска и откровения, двигателем повседневного творческого постижения жизни».

Привычная, в сущности, характеристика: «Лермонтов - живое воплощение личности». Но Пастернак повернул ее по-своему, ему в Лермонтове близки не романтизм, не противопоставление личности миру - он черпает в Лермонтове нечто менее эффектное, но вместе с тем более предметное и осязаемое - «повседневное творческое постижение жизни».

Романтизм Лермонтова привлекал Блока и Маяковского.

Попытки Блока воскресить Демона были попытками сохранить романтическое противостояние миру. Пусть даже, в силу новых исторических обстоятельств, они не удались, пусть Демон у Блока слился с героем третьего тома, стал «живым мертвецом»,- все равно слияние это, сама потеря Демона идут под трагическим знаком, звучат как тема гибели личности в мире. «Очеловечение» Демона, реальная психологизация романтического героя осуществляется Блоком внутри традиционной проблематики, где.личность и мир находятся в конфликте и не желают уступать друг другу.

Для Маяковского Демон - «фантазия, дух», в ироническом, сниженном значении этих слов. Но в широком смысле демонический принцип - принцип разлада с миром - Маяковским сохранен. В поэме «Про это» именно Лермонтов служит эталоном этого разлада, взятого Маяковским с его социально-психологической стороны, как конфликт поэта со вселенским мещанством.

Пастернак, судя по всему, видел в творчестве Лермонтова не столько концепцию личности (Демона или другого героя), сколько живой пример личности - самого поэта! - запечатленный в творчестве с поразительной живостью, богатством и динамикой. Пастернаку важен был принцип Лермонтова - переживание мира через собственную жизнь, собственную биографию. Исследователи Лермонтова (Б. М. Эйхенбаум, Д. Е. Максимов) хорошо показали субъективно-биографическую основу его творчества, она сказалась в «дневниковости» лермонтовских стихов, в «поточной», многотемной структуре, ведущей к «диффузии жанров», и т. д. В пастернаковском восприятии Лермонтова центр тяжести как бы перемещен с содержания романтических мотивов (одиночество, мировая скорбь) на свойства поэтического восприятия - обостренность повседневной реакции поэта на жизнь, напряжение каждого творческого мига, артистизм натуры. Дело совсем не в том, что Пастернак был глух к лермонтовским мотивам. В статье «Николай Бараташвили» (1946) он проводит различие между художниками, принадлежащими «счастливым эпохам с их верой в человека и восприимчивость потомства», и художниками-отщепенцами, которые лишены естественного, основанного на взаимном понимании, общения со своим временем. Первые говорят по преимуществу о главном, «в надежде на то, что воображение читателя само восполнит отсутствующие подробности». Вторые - «художники-отщепенцы мрачной складки» - «любят договариваться до конца», запечатлевают свое сознание в массе побочных подробностей, в зорких и неожиданных ракурсах наблюдения, преодолевают одиночество во «взрывах изобразительной стихии». Именно эта сторона становится их творческим открытием и пролагает путь к будущему читателю. «Они отчетливо доскональны из неверия в чужие силы,- пишет Пастернак.- Отчетливость Лермонтова настойчива и высокомерна. Его детали покоряют нас сверхъестественно. В этих черточках мы узнаем то, что должны были бы доработать сами. Это магическое чтение наших мыслей на расстоянии».