Я понял жизни цель и чту Ту цель, как цель, и эта цель - Признать, что мне невмоготу Мириться с тем, что есть апрель,

Что дни - кузнечные мехи. И что растекся полосой От ели к ели, от ольхи К ольхе, железный и косой,

И жидкий, и в снега дорог. Как уголь в пальцы кузнеца, С шипеньем впившийся поток Зари без края и конца.

Что в берковец церковный зык. Что взят звонарь в весовщики, Что от капели, от слезы И от поста болят виски.

Была здесь поначалу еще строфа, между 3-й и 4-й, с резкой и явно вторичной образностью («И фартук мясника - закат»), заставляющей вспомнить Маяковского и Давида Бурлюка, но и она не нарушала интонационно-ритмического и синтаксического целого.

Похоже - по общему принципу - построены «Душа» («О, вольноотпущенница, если вспомнится...») или знаменитая «Метель» с неповторимой «раскачкой» ритма и, соответственно, темы. Особую организующую роль в стихах Пастернака начинает играть синтаксис, усложненный, порой громоздкий, но, если приглядеться, на удивление «правильный» по своим конструкциям и тем убедительный, способный «держать» стихотворение, не дать ему рассыпаться хаосом разделенных, логически не связанных образов. Эту особенность синтаксиса (интонации, голоса) Пастернака отметили ближайшие его современники. «Он был бы непонятен, если б этот хаос не озарялся бы единством и ясностью голоса. Так, его стихи, порой иероглифические, доходят до антологической простоты» «Интонация переносит читателя, как буер - через полынью» .

Так складывалась поэтическая система Пастернака. Завершается ранний период стихотворением «Марбург».

1 Эренбург И. Портреты современных поэтов. М., «Первина», 1923. С. 62.

2 Шкловский В. Поиски оптимизма. М., «Федера-ция>, 1931. С. 116.

«Марбург» написан в 1916 году, переделан в 1928-м, а в отдельных элементах совершенствовался и дальше. Сложность задачи, встающей при разборе «Марбурга», обусловлена как раз наличием редакций, разделенных многими годами поэтического пути. «Марбургом» завершался сборник «Поверх барьеров» 1917 года, и его не обойти при разговоре о раннем Пастернаке, но это был, как оказалось, первоначальный текст, существенно переработанный потом. Как поступить? - не разбирать же стихотворение дважды. Дать единый разбор, но построить его на сравнении редакций? Это превратило бы «Марбург» в частный случай эволюции Пастернака, один из многих в рамках той переделки, которой было подвергнуто в 1928 году более сорока ранних стихотворений. Нет, масштабы тут другие - не частный случай.

«Марбург» был открытием Пастернака - уже в «Поверх барьеров» 1917 года. Можно сказать, не принижая ряда других, может быть, даже более совершенных по тому времени стихотворений, что именно в «Марбурге» Пастернак увидел жизнь «по-новому и как бы впервые», то есть достиг зрелой оригинальности поэтической мысли. Новое рождение - это в «Марбурге» и тема, и нечто большее. Как тема оно дано в лирической ситуации, любовном потрясении. Шире, как принцип миропонимания и поэтики, оно выражено в композиции стихотворения, раскрытой вовне, в «белое утро» бесконечного мира. Найденная в раннем «Марбурге», эта композиция разрабатывалась, достигала принципиального значения во многих последующих стихотворениях - в

«Сестре моей - жизни» и дальше. И обратная связь: возвращаясь к «Марбургу», Пастернак вносил в него то новое, что было осознанным приобретением нового творческого этапа. В 1928 году за плечами были «Сестра моя- жизнь», «Темы и вариации»,- их опытом, как ответной данью, обогатился «Марбург». Будучи во многих отношениях первотолчком, «Марбург» стал и прекрасным результатом; отдав себя в широкое течение поэзии Пастернака, он вместе с тем возвысился в нем (и благодаря ему) как незыблемый остров - классический образец. Его место и при начале, и в конце. Он единый - при наличии вариантов.

Поэтому в разборе, представленном здесь, главный акцент проставлен не на различии редакций (это само собой, это важно и по ходу дела учтено), а на том ключевом, на открытии, что составляет, при известной недоговоренности, сущность уже раннего «Марбурга» и получило совершенное выражение в позднем тексте. Не будем мудрить - отметим специфику раннего «Марбурга» и обратимся к основному, позднему тексту. Собственно, так мы и читаем «Марбург» в собрании сочинений - на месте ранней редакции, но по тексту, принятому в качестве основного. В случае с «Марбургом» это логично, ибо яснее раскрывает его глубинную суть и его значение для всего творчества Пастернака.

В чем же заключается эта суть?

В «Охранной грамоте» читаем: «Мы перестаем узнавать действительность. Она предстает в какой-то новой категории. Категория эта кажется нам ее собственным, а не нашим, состояньем. Помимо этого состоянья все на свете названо.

Не названо и ново только оно. Мы пробуем его назвать. Получается искусство».

Это - о «действительности, смещаемой чувством», о вещах, ставших подобием страсти. Здесь акцент - на страсти, преобразившей мир.

Однако там же (и даже с похожей начальной фразой) высказана другая мысль - о великой непреложности внешнего мира, заново открытой и остро почувствованной: «Меня окружали изменившиеся вещи. В существо действительности закралось что-то неиспытанное. Утро знало меня в лицо и явилось точно затем, чтобы быть при мне и меня никогда не оставить. [...] Я должен был где-то в будущем отработать утру его доверье. И все кругом было до головокруженья надежно, как закон, согласно которому по таким ссудам никогда в долгу не остаются».

Врачующая непреложность мира - сколько раз писал о ней Пастернак.

На свете нет тоски такой. Которой снег бы не вылечивал.

(«Январь 1919 года»)

Противоречие? Нет. Человек познает мир через собственную личность, страсть. Человек познает себя через непреложность общего хода вещей.

Оба отрывка взяты из той части «Охранной грамоты», которая повествует о драме неразделенной любви, пережитой Пастернаком в 1912 году в Марбурге. С этим событием и связан «Марбург». Раньше оно нашло лирическое отражение в стихотворении 1913 года «Зимняя ночь», посвященном И. В.- Иде Высоцкой, реальной героине марбургской истории:

Далеко не тот, которого вы знали, Кто я, как не встречи краткая стрела? А теперь - в зимовий глохнущем забрале - Широта разлуки, пепельная мгла.

А теперь и я недрогнущей портьерой Тяжко погребу усопшее окно, Спи же, спи же, мальчик, и во сне уверуй, Что с тобой, былым, я, нынешний,- одно.

«Тот удар - исток всего»,- подчеркнет Пастернак при переделке «Зимней ночи» в 1928 году.

Обрисовывая любовную ситуацию в экспозиции «Марбурга» 1916 года, Пастернак, несколько неожиданно, придал ей типовой характер. Отдаленно она напоминает любовные положения поэм Маяковского, а экспрессивная поэтика несет следы перекрестного воздействия Маяковского и Северянина:

Вы поздно вставали. Носили лишь модное, И к вам постучавшись, входил я в танцкласс, Где страсть, словно балку, кидала мне под ноги Линолеум в клетку, пустившийся в пляс.

Что сделали вы? Или это по-дружески, Вы в кружеве вьюжитесь, мой друг в матинэ? К чему же дивитесь вы, если по-мужески - - мне больно, довольно, есть мера длине,

тяни, но,не слишком, не рваться ж струне,

мне больно, довольно -

стенает во мне Назревшее сердце, мой друг в матинэ?

Далее в стихотворении можно отметить и другие, подобного рода, детали: «О, в день тот, как демон, глядела земля», «Лишь ужасом белым оплавится дом» (ср. у Маяковского: «Морда комнаты выкосилась ужасом»). Повышенной экспрессивностью отмечены в ранней редакции почти кладбищенские по значению образы «ока-менелостей» - памятник-тополь («каменный гость») или другое, «бредущее», изваяние - лунатик со свечой и сомкнутыми глазами, воображаемый, но (заметим) отвергаемый вариант конечного состояния героя.

От экспрессивного зачина и заметно вторичных строк Пастернак потом отказался - зато ни малейшей поправки во всех редакциях не потребовала, к примеру, знаменитая строфа, которую Маяковский (в статье «Как делать стихи?») назвал гениальной: