– Она так сладострастно стонала. Говорила, что ты никогда не доставлял ей такого наслаждения. Справлял нужду и сразу заваливался храпеть, как боров. Не знал? – улыбка Вильгельма становилось шире и гаже.

Микаш не выдержал и приложил ладонь ко лбу высокородного. Вильгельм хищно облизнулся и ошалело крутанул глазами. Пришлось пробиваться сквозь поток извращённых фантазий и скотских домыслов к тому, что случилось когда-то давно в Эскендерии. Тогда Микаш был беззаботен и счастлив. Слой за слоем снимая шелуху, он всё больше погружался в безумие, что казалось даже мерзей и болезненней, чем его собственное.

Видение полыхнуло яростным огнём. Микаш непроизвольно отшатнулся. Чистое личико Лайсве посреди всей этой грязи. Ещё одна маленькая, но тем не менее гнусная тайна, как Микаш очень надеялся, последняя в бесконечной череде лжи и заговоров.

– Ты пытался изнасиловать мою жену?! Ну, ты и урод! Я помню тот день. Она вернулась вся в синяках, заплаканная и перепуганная. Я никак не мог добиться от неё, что стряслось, и подумал, что она совершила что-то постыдное. Но я закрыл на это глаза, как закрывал всегда, потому что потерять её было для меня непереносимо. А на самом деле… На самом деле она защищала меня, боялась, что если я подерусь с тобой, то потеряю место в этом демоновом ордене!

Микаш закрыл лицо ланью в досаде. Заскрежетали зубы. Ненавижу-ненавижу-ненавижу! Ненавижу это, и себя, увязнувшего в этом, неспособного даже защитить единственного дорогого человека – больше всего!

Микаш отвернулся, дыша глубоко, чтобы восстановить бесстрастность. Пары мгновений – достаточно. Гэвин хорошо его обучил. Побеждай всегда, даже когда проигрываешь по всем фронтам.

Собравшиеся в зале Лучезарные наблюдали за ним с плохо скрываемой тревогой. Ждали, когда сорвётся. Микаш ровным голосом объявил:

– Вильгельм Холлес, за многочисленные преступления против женщин, которые порицает и Кодекс Сумеречников, и Кодекс Лучезарных, я приговариваю тебя к публичной кастрации.

Высокородный дёрнулся и застучал зубами, вращая глазами всё неистовей.

– Думаешь, ты лучше меня? Не надейся, дворняга! Как был ничтожеством, так и останешься навсегда! Меня! Меня запомнят, как народного героя и борца за справедливость!

– Раз такова твоя воля, – Микаш пожал плечами. – После кастрации за многочисленные убийства и прочие изуверства раздеть догола, посадить на кол, на грудь повесить табличку: «Вильгельм Холлес. Убийца и насильник». На кол установить вертикальную перекладину, чтобы он наверняка не достал до сердца. Умирать ты будешь в муках несколько дней, и каждый, кто пожелает, сможет плюнуть либо кинуть в тебя мусором.

Вильгельм скалился по-сумасшедшему.

– Ты прав, помнить тебя будут долго! – подмигнул ему Микаш и хлопнул в ладоши. – На этом закончим. Все свободны до завтрашней казни.

Чеканной походкой Микаш направился к парадным дверям.

– Тварь, ты будешь мучиться не меньше нас! Вот увидишь! – кричал ему в спину Вильгельм.

– Уже мучаюсь, – бросил через плечо Микаш, улыбаясь.

«Ибо таков мой приговор себе и всему этому насквозь прогнившему миру».

Казнь назначили на рассвете. Как и на суд, Микашу предстояло прийти последним. Все должны были немного потомиться в ожидании.

На главной площади собралось целое полчище, почти как в Эскендерии. Люди со страхом расступались перед Архимагистром. Ему приписывали чуть ли не поедание младенцев живьём. Нет, младенцев Лучезарные никогда не забирали, даже проклятому ребёнку из Лапии было уже около двух лет. А так не трогали детей младше восьми лет, просто ставили одарённых на заметку. Нужно же пополнять свои ряды, учитывая, сколько Лучезарных погибло во время бунта. Сорнякам позволять прорастать тоже не стоило, иначе Сумеречный бурьян снова захватил бы всё поле.

Кострище сложили даже больше того, на котором казнили лорда Комри. Правда, вряд ли соколёнок наделает столько шума. В Ловониде Врата Червоточин распахнулись так, что от их сияния резало глаза, в ушах звенело, и вот-вот грозила пойти кровь. Даже звёзды показались днём, чтобы навсегда изменить свой ход. Столько чистой, нечеловеческой силы изливалось в алчущее небо, что казалось, от жара слезет кожа. Это чувствовали все до единого, не только одарённые. И Гэвин ещё будет утверждать, что он не потомок бога? Впрочем, ничего утверждать он уже не сможет. Потому и сбежал. Сбежал к своему ненавистному покровителю.

Отношения Гэвина с Безликим казались кривым отражением отношений Микаша с Гэвином. Как иронично поворачивается жизнь.

Показалась шеренга осуждённых, грязных и потрёпанных. Приближённые, его жена – самые преданные люди, романтические идеалисты, уверовавшие, что действуют во благо Мунгарда. Жаль, они так и не поняли, что Сумеречники давно перестали быть благом, а уж Компания Жерарда им и вовсе никогда не являлась.

Головы бунтовщики держали высоко, спины – ровно, смотрели гордо и ни один не просил пощады, не падал на колени и не требовал милосердия. Голубые Капюшоны, с зажжёнными факелами, держали осуждённых в плотном кольце.

– По нашему Кодексу и по Кодексу Сумеречников, за доблесть и честь тебе положено последнее слово, – объявил Микаш и подошёл к предводителю.

Кым сильно возмужал. Чувствовалась в нём сила и благородство, которых не осталось в осуждённых высокородных ни капли. Истинный Сумеречник, только к его беде, их эпоха канула в забвение. Как опавшая по осени, отжившая своё листва, они сгорят и развеются по ветру, уступив место чему-то новому, пока неизвестному. Если он уже появился на свет, лицезреть его довелось лишь нескольким счастливчикам. Вряд ли у них хватило ума понять, кто это и что сулит в будущем.

Микаш вынул кляп изо рта Кыма. Жёлтые птичьи глаза полыхали яростью, ненавистью даже. Истратит ли соколёнок последний шанс на оскорбления? Жаль, конечно, что ума с возрастом не прибавилось, впрочем, мальчишки взрослеют ещё позже, чем вырастают.

– Ты убьёшь нас сегодня, но знай, Вечерний всадник уже здесь. Совсем скоро он явится к тебе, и ты заплатишь за свои злодеяния сполна! – выкрикнул Кым на пике лёгких.

Микаш лишь усмехнулся:

– Поверь, никто не жаждет этого больше меня. За смерть моей жены он заплатит сполна.

Кым рассмеялся гортанно:

– Так это ты её убил. Ты и никто другой, как бы тебе ни хотелось переложить вину на чужие плечи.

Микаш плохо понимал, что происходит. Что-то взорвалось внутри него, захлестнуло волной человечьего, словно запертый в клетке из рёбер прежний хозяин тела очнулся от сонливой апатии и отчаянно проламывал себе путь через собственные кости. Зачем?

Ладонь сжалась. А вот за этим!

Кулак ударил в левую щеку Кыма. Тот пошатнулся, но снова выкрикнул:

– Ты – её убийца, ты – Палач!

Кулак ударил в другую щёку, колено врезалось в солнечное сплетение. Мальчишка согнулся пополам и харкнул кровью.

– Скажи ещё раз!

– Убийца! Убийца! – разнёсся над площадью яростный соколиный клич.

Микаш молотил Кыма руками и ногами, не глядя куда. Сапоги рвали ветхую одежду на лоскуты, кованные носы раздирали плоть. Печатка на руке разбивала лицо. Хрустели переламываемые кости, в крови измазался белый плащ Архимагистра.

Сокол уже не кричал – хрипел натужно. Даже жёлтые глаза не были видны на заплывшем синяками, изуродованном лице. Микаш всё бил и бил, не ощущая даже, как ужасались вокруг люди, как оттягивали его за плечи Лучезарные, как шептал Трюдо:

– Остановись! Остановись! Он и так умрёт!

В ушах стучало набатом: «Убийца! Убийца!»