Заградский задумчиво почесал переносицу:

– Так шли бы сразу к Милке. От меня-то что надо? Или штраф свой убавить хочешь?

– Нет, но об одолжении попрошу, – не смутился Гед. – Слышал, вам лесник нужен.

– Да, суеверен у вас народ, труслив и к работе не приучен. Боится всякой глупости, – посетовал губернатор, хитро прищурившись. – А с меня начальство в Стольном потом три шкуры спустит, что порядка нет. Ещё и Лучезарным постоянно на соседей доносят бездоказательно. Что за люди? Эх!

– Возьмите меня. Я не суеверен. Здешние земли как свои пять пальцев знаю. Все тропки, звери у меня наперечёт, ценные деревья тоже. Клянусь, не пропадёт за мной ваше хозяйство.

– Ишь чего захотел! На государственную службу безграмотных голодранцев брать не след. К тому же временно это, пока человек из Стольного не приедет.

– Боюсь, даже если он приедет, то побежит отсюда так, что только пятки сверкать будут. Суеверия, знаете ли, очень заразны, а стойкость к ним – качество нынче редкое. Мои предки в этих лесах испокон веков хозяйничали, все напасти наперёд знали. Возьмите меня, иначе точно придётся перед начальством ответ держать.

– Ай, стервец наглый! Где тебя так со старшими разговаривать научили? – разозлился Заградский, аж по столу кулаком стукнул.

Страшно стало Зофье. До этого они из всего сухими выходили. А что если сейчас удача двух бед им изменит и губернатор обоих в застенок посадит или велит вздёрнуть на осиновом суку?

– Ладно, – смягчился губернатор. – Вот тебе бумага о приёме на службу. Если сможешь своё имя внизу написать, так уж и быть, приму тебя на службу. С безграмотными даже позориться не стану.

Зофья приложила ладонь к губам. У них-то грамота только храмовым служкам была знакома, это в Стольном всех детей обязали ходить в школы при храмах. Но Гед взял бумагу и забегал глазами по строчкам, будто и вправду – читал. Перо окунулось в чернильницу и филигранно вывело закорючки.

Заградский забрал бумагу и удивлённо вскинул брови.

– Теперь я ваш человек? – Гед протянул ему руку. – Там ещё сказано, что мне дом с земляным наделом положен. Так мне он позарез нужен, чтобы было куда молодую жену привести.

Он снова указал на Зофью.

– Шибко грамотный, да, на мою голову? – хмыкнул Заградский. – Тогда все отчёты в Стольный сам писать будешь. Только штраф вначале заплати. Денежные дела отдельно, родство отдельно – первое правило нашей службы.

Гед вынул мешок с монетами и принялся их пересчитывать. Всё до последней медьки жадный Заградский забрал.

– Это что ты столько на шкурах выручил? – присвистнул он.

– Почему только на шкурах? Ещё и мясо, жир, кости, даже когти и зубы ремесленники берут. Ничего зря не пропадает, если с умом подходить, – пожал плечами Гед.

– Смотри у меня, если проворуешься, – пригрозил губернатор.

– Не проворуюсь. На свадьбу лучше приходите – приглашаю!

– Ты хоть в именные книги при храме записан, а, женишок?

Гед опустил взгляд.

– Как ты жениться-то собирался? Все браки, рождения и смерти только в храме записывают, – Заградский многозначительно щёлкнул тремя пальцами.

Гед достал из-за пазухи последнюю серебряную монету и подкинул её в воздух. Губернатор ловко поймал и посмотрел куда ласковей:

– Так уж и быть, замолвлю словечко перед жрецом в Волынцах. Чай, не чужие, – пухлое лицо расплылось в елейной улыбке.

Заскрипела дверь, на пороге показалась Милка:

– Где тут моя сестрица с женихом? Я соскучилась!

Она заулыбалась, как обычно, когда делала гадость. Горели тёмные глаза, сверкали волосы в косе, сама как кровь с молоком здоровьем пыхала.

– Дайте же вас поцелую, гости дорогие!

Милка обняла Зофью, а потом и Геда.

– Да-да, они уже уходят, – Заградский поднялся и обхватил жену за талию.

– Куда ж они сейчас пойдут – вечер на дворе. Пускай у нас во флигеле переночуют. Там всё равно никто не живёт, – она задорно подмигнула Геду.

Тот напряжённо молчал.

– Как скажешь, милая, – губернатор поцеловал жену в щёку, растеряв суровый вид.

– Идёмте. Сына вам покажу, – поманила их за собой Милка, змейкой выскальзывая из рук благоверного.

Гед и Зофья проследовали за ней в детскую, где в деревянной кроватке в расшитых голубыми узорами одеялах лежал младенец. Милка взяла его на руки и принялась баюкать.

– Вальдемарушка на следующий день выздоровел. Наверное, на наречении утомился. Не знаю, с чего эту глупость про порчу придумали. Я как услышала, что тебя в лес выгнали, так сразу же в Подгайск велела ехать, остановить безобразия, но не успела. Как хорошо, что всё обошлось, – щебетала она.

Само радушие! Даже Зофья засомневалась, что Милка – ведьма.

– Красивый у тебя жених, молоденький совсем, – она всучила ребёнка Геду. Тот взял его неуверенно, видно, с детьми раньше не возился. – Ты же мою сестрицу не обидишь? Она и так настрадалась. Всё говорила: не возьмёт меня замуж никто. А я ей: дождись своей судьбы, вот увидишь, она тебе за все испытания отплатит.

– Спасибо, – просипела Зофья и потупила взгляд.

Что сказать, она, как и раньше, не знала. Когда кричат, бьют, обвиняют невесть в чём – так понятнее, плохие, зла хотят, защищаться надо. А с Милкой вроде и стелет мягко, но будто на камнях спишь.

– Не оставишь нас ненадолго? – попросила сестра.

– Так лучше будет, – согласился Гед, укладывая ребёнка в кроватку.

Зофья сглотнула резавший горло ком и вышла. Недолго счастье длилось. Теперь Милка наверняка Геда против неё настроит, у неё это всегда здорово получалось.

***

– Что сказать хотела, а, Милка-ведьма? Предупреждала меня твоя сестрица, а я не верил.

Милка обходила его кругом, как дикий зверь, сверкая налитыми чернотой глазами.

– Я ведь тоже про тебя слыхала. Зачем тебе сдалась моя сестрица малахольная? Не красива, не искусна, даже детей от неё не будет, уж я постаралась.

– Может, затем и сдалась, что жалко стало и помочь захотелось. Хорошая она, добрая, не чета тебе. А как под моей защитой жить начнёт, так расцветёт, глядишь, красотой редкой и потаённой, – отвечал Гед без страха. – А вот тебе житья не будет. Ради чего ты душу продала? Ради красоты? Богатого мужа? Народной любви? Так всё, что нажито злобой, против тебя обернётся.

– Я, может, и нехороша, только тот, кто себя при живом отце сиротой называет и родную кровь проклинает, хуже во сто крат. Взгляни на себя – голодранец, у недалёких чинуш вроде моего муженька побираешься, дознания и наветы терпишь, в жёны замухрышку берёшь, а ведь мог бы богаче королей жить. И никто бы косо посмотреть в твою сторону не смел – все бы ноги тебе целовали, сын Белого палача.

Гед молчал. Растравила душу тварь, напомнила о том, о чём вспоминать не хотелось. Всплыло перед глазами ненавистное лицо отца и его последние слова: «Сколько можно реветь и за мамкину юбку цепляться, как девчонка сопливая?! Научись уже быть мужчиной, иначе никто тебя не полюбит и уважать не станет!»

Матушкин прощальный взгляд и последняя просьба: «Не забывай меня, Гед, никогда не забывай!»

Он не забудет и не простит, пускай даже заодно себя проклянёт и в нищенстве прозябать станет. Это лучше, чем как Белый палач, предавать и жечь тех, с кем раньше плечом к плечу сражался.

– Забудь, для твоего же блага, – ответил он. – Не смотри во Мрак, иначе он посмотрит на тебя.

Гед вышел к поджидавшей в коридоре Зофье. Она заглядывала в глаза и кусала нервно губы. Слишком многое он ей открыл. Не стоило ни с кем делиться своими тайнами и болью, никто такой ноши заслуживал, особенно эта исстрадавшаяся душа.

Их отвели во флигель, ещё более зловещий, к тому же заброшенный. Паутина сбивалась в углах толстыми липкими комьями. Скрипом стенали гнилые половицы. Ползла по стенам плесень. Пыль вилась столбом в свете свечного пламени. Гед распахнул все окна, но выветрить затхлый запах мертвечины не смог.

Лес за окном зашептал грозной тенью:

«Беги, беда уж на пороге. Обидит людская злоба, и несвобода золочёной клетки будет куда горше моего Ирия».

– Было бы лучше в поле, – робко предложила Зофья.

– Тогда мы всё потеряем: службу, дом, друг друга. Нельзя больше прятаться и бояться. Я сражусь с лихом, а там будь что будет, – ответил он обречённо.