Руа склонился к Жаку, словно призывая его в свидетели. Он устремил на него открытый и честный взгляд, и Жак почувствовал, что молчать дольше было бы недостойно.

– Я думаю, что все это так, – начал он, взвешивая слова. – По крайней мере, среди молодых кадров колониальной армии… И нет более волнующего зрелища, чем люди, стоически отдающие жизнь за свой идеал, каков бы он ни был. Но я думаю также, что эта мужественная молодежь – жертва чудовищной ошибки: она совершенно искренне считает, что посвятила себя служению благородному делу, а на самом деле она просто служит Капиталу… Вы говорите о колонизации Марокко… Так вот…

– Завоевание Марокко, – отрезал Штудлер, – это не что иное, как "деловое предприятие", "комбинация" широкого размаха!.. И те, кто идет туда умирать, просто обмануты! Им ни на мгновение не приходит в голову, что они жертвуют своей шкурой ради разбоя!

Руа бросил в сторону Штудлера взгляд, мечущий молнии. Он был бледен.

– В нашу гнилую эпоху, – воскликнул он, – армия остается священным прибежищем, прибежищем величия и…

– А вот и ваш брат, – сказал Штудлер, коснувшись руки Жака.

В комнату только что вошел доктор Филип, а за ним Антуан.

Жак не знал Филипа. Но он столько наслышался о нем от брата, что с любопытством оглядел старого врача с козлиной бородкой, который приближался своей подпрыгивающей походкой, в альпаковом пиджачке, слишком широком и висевшем на его худых плечах, словно тряпье на чучеле. Его маленькие блестящие глазки, скрытые, как у пуделя, под чащей густых бровей, рыскали направо и налево, ни на ком не задерживаясь.

Разговоры прекратились. Все по очереди подходили, чтобы поздороваться с учителем, равнодушно протягивавшим для пожатия свою мягкую руку.

Антуан представил ему брата. Жак почувствовал на себе пристальный испытующий взгляд, дерзкий, но, быть может, скрывающий за этой дерзостью величайшую застенчивость.

– А, ваш брат… Ладно… Ладно… – прогнусавил Филип, пожевывая нижнюю губу и с интересом глядя на Жака, словно он был отлично знаком с малейшими деталями его характера и жизни. И тотчас же, не спуская глаз с молодого человека, добавил: – Мне говорили, что вы часто бывали в Германии. Я тоже. Это интересно.

Разговаривая, он все время подвигался вперед и подталкивал Жака, так что вскоре они очутились одни у окна.

– Германия, – продолжал он, – всегда была для меня загадкой… Ведь правда? Страна крайностей… непредвиденного… Есть ли в Европе человеческий тип, более миролюбивый по-своему, чем немец? Нет… А с другой стороны, милитаризм у них в крови…

– Однако немецкие интернационалисты одни из самых активных в Европе, осмелился вставить Жак.

– Вы полагаете? Да… Все это очень интересно… Тем не менее, вопреки всему, что я до сих пор думал, кажется, судя по событиям последних дней… Говорят, на Кэ-д'Орсе вообразили, будто можно рассчитывать на примирительную инициативу Германии. Просто удивительно… Вы говорите: немецкие интернационалисты…

– Ну да… В Германии, если не считать военных кругов, вы сразу замечаете почти всеобщую нелюбовь к армии и национализму… Ассоциация защиты международного мира – исключительно деятельная организация; членами ее состоят виднейшие представители германской буржуазии, и она куда более влиятельна, чем наши французские пацифистские лиги… Нельзя забывать, что именно в Германии такой ярый социалист, как Либкнехт, после того как его бросили в тюрьму за брошюру об антимилитаризме, мог быть избран в прусский ландтаг, а затем и в рейхстаг. Вы думаете, у нас какой-нибудь известный антимилитарист мог бы попасть в палату и заставить себя слушать?

Филип посапывал, внимательно прислушиваясь к тому, что говорил Жак.

– Ладно… Хорошо… Все это очень интересно… – И без всякого перехода: – Я долгое время считал, что интернационализм капиталов, кредита, крупных предприятий, – поскольку он принуждает все страны участвовать в малейших локальных конфликтах, – станет новым и решающим фактором всеобщего мира… – Он улыбнулся и погладил бороду. – Это все умозрительные выкладки, – заключил он загадочно.

– Жорес тоже так думал; он и теперь так думает.

Филип сделал гримасу.

– Жорес… Жорес рассчитывает и на то, что влияние масс может предотвратить войну… Умозрительные выкладки… Легко можно представить себе воинственное, боевое народное движение… Но народное движение, построенное на рассудительности, воле, чувстве меры, необходимых для поддержания мира… – Затем, помолчав, он добавил: – Может быть, те, кто, как я, испытывает отвращение к войне, повинуются, в сущности, своим личным побуждениям, так сказать, органически им свойственным… их внутренней конституции противна идея войны… Может быть, с научной точки зрения было бы правильно рассматривать инстинкт разрушения как естественный. Это, по-видимому, находит подтверждение у биологов… Видите ли, – продолжал он, еще раз переменив тему, – комичнее всего то, что среди настоящих и подлинно важных европейских проблем, которые надо внимательно изучать, для того чтобы их разрешить, я не вижу ни одной, буквально ни одной… которую можно было бы разрубить одним ударом, как гордиев узел, покончить с ней путем войны… Что же получается?

Он улыбнулся. Его слова, казалось, никогда не были связаны с тем, что он только что сам сказал или услышал. Его глаза под густыми бровями сверкали лукаво, у него все время был такой вид, точно он сам себе рассказывает какую-то забавную историю и с него вполне достаточно, если он один наслаждается ее солью.

– Мой отец был офицер, – продолжал он. – Он проделал все кампании Второй империи. Меня вечно пичкали военной историей. И вот могу сказать, что стоит только разобраться в происхождении конфликта, его истинных причинах всегда поражаешься, насколько он лишен элемента необходимости. Это очень интересно. Если взглянуть из некоторого отдаления, то в новое время не найдешь, кажется, ни одной войны, которой нельзя было бы очень легко избегнуть – стоило лишь двум-трем государственным деятелям проявить простой здравый смысл или волю к миру. И это еще не все, Чаще всего оказывается, что обе воюющие стороны поддались ничем не оправданному чувству недоверия и страха, потому что не знали истинных намерений противника… В девяти случаях из десяти народы бросаются друг на друга только из страха. – Он словно закашлялся коротким и тотчас оборвавшимся смехом. – Совсем как пугливые прохожие, которые, встречаясь ночью, не решаются поравняться друг с другом и в конце концов бросаются друг на друга… потому, что каждый считает, что другой намеревается на него напасть… потому, что каждый предпочитает бросок, даже таящий в себе опасность, колебаниям и неуверенности… Это уж совсем смешно… Взгляните-ка сейчас на Европу: она во власти каких-то призраков. Все державы боятся. Австрия боится славян и боится потерять свой престиж. Россия боится германцев и боится, чтобы ее пассивность не сочли признаком слабости. Германия боится нашествия казаков и боится оказаться в окружении. Франция боится германских вооружений, а Германия вооружается превентивно, и тоже из страха… И все отказываются проявить малейшую уступчивость в интересах мира, потому что им страшно, как бы не подумали, что они боятся.

– А к тому же, – сказал Жак, – империалистические правительства отлично видят, что страх работает на них, и старательно поддерживают его! Политику Пуанкаре, французскую внутреннюю политику последних месяцев, можно определить так: методическое использование страха всей нации…

Филип, не слушая его, продолжал:

– А самое отвратительное… (Он засмеялся коротким смехом.)… нет, самое комичное – это то, что все государственные деятели изо всех сил стараются скрыть этот свой страх, выставляя напоказ всевозможные благородные чувства, смелость…

Он прервал свою речь, заметив, что к ним приближается Антуан в сопровождении какого-то человека лет сорока, которого Леон только что ввел в гостиную.

Оказалось, что это Рюмель.