– Ну нет! Уже наверное Берлин был отлично осведомлен о воинственных замыслах Петербурга!

– Как утверждают, правительство только вчера поняло, что зашло в опасный тупик… Поэтому, – добавил он, как-то молодо улыбаясь, демонстрации, которые произойдут сегодня, имеют исключительное значение: народное предупреждение может оказать решающее влияние на правительство, которое колеблется!.. Ты придешь на Унтер-ден-Линден?

Жак отрицательно покачал головой и расстался с Фонлаутом без всяких дальнейших объяснений.

"Французская мания?.. – размышлял он, спускаясь по лестнице. – Ясная мысль – верная мысль?.. Нет, не думаю, чтобы в отношении меня это было справедливо… Нет… Для меня идеи – ясные или неясные – это, увы, всегда лишь временные точки опоры… Как раз в этом моя основная слабость…"

Ровно в шесть часов Жак входил в "Ашингер" на Потсдамерплац; это была одна из главных дешевых столовых для бедного населения, которые имеют свои филиалы в каждом квартале Берлина.

Он заметил Траутенбаха, сидящего в одиночестве за столом, на котором стояла миска с супом из овощей. Немец был, казалось, погружен в чтение газеты, сложенной вчетверо и в таком виде приставленной к графину. Но его светлые глаза внимательно следили за дверью. Он не выказал ни малейшего удивления. Молодые люди небрежно пожали друг другу руки, словно они расстались только вчера. Затем Жак уселся и заказал порцию супа.

Траутенбах был белокурый еврей, почти рыжий, атлетического сложения; слегка вьющиеся, коротко подстриженные волосы не скрывали лба, похожего на лоб барашка. Кожа у него была белая, усеянная веснушками, толстые выпуклые губы – лишь немного розовее лица.

– Я боялся, чтобы мне не прислали кого-нибудь другого, – прошептал он по-немецки. – Для такой работы швейцарцы, по-моему, мало пригодны… Ты явился как раз вовремя. Завтра было бы уже слишком поздно. – Он улыбнулся с деланной небрежностью, играя горчичницей, словно говорил о каких-то безразличных вещах. – Это операция деликатная, по крайней мере для нас, добавил он загадочно. – Тебе ничего не придется делать.

– Ничего? – Жак почувствовал себя задетым.

– Только то, что я тебе скажу.

И тем же приглушенным тоном, с той же легкой улыбкой, прерывая от времени до времени свою речь деланным смешком, чтобы ввести в заблуждение тех, кто, может быть, за ними следил, Траутенбах кратко объяснил ему суть предстоящего дела.

По личной склонности он специализировался в качестве тайного руководителя своего рода международной революционной разведывательной службы. И вот несколько дней тому назад он узнал, что в Берлин прибыл австрийский офицер, полковник Штольбах, которому, как предполагали, дано было тайное поручение к военному министру; имелись все основания считать, что целью этого приезда было в данный момент уточнение условий сотрудничества между генеральными штабами Австрии и Германии. У Траутенбаха возник смелый план выкрасть у полковника его бумаги, и, для того чтобы выполнить это, он обеспечил себе помощь двух соучастников-специалистов: "Знатоки дела, – сказал он с многозначительной улыбкой, – я за них отвечаю, как за себя самого". Последняя деталь нимало не удивила Жака. Он знал, что Траутенбах долго жил среди берлинских социальных подонков и сохранил в этой подозрительной среде связи, которые уже не раз использовал в интересах дела.

Сегодня вечером Штольбах должен был в последний раз встретиться с министром. В отеле, где он остановился, он объявил, что сегодня ночью возвращается в Вену. Следовательно, нельзя было терять времени: бумаги надо было захватить в промежуток между моментом, когда Штольбах выйдет из министерства, и моментом, когда он сядет в поезд.

Разумеется, Жак не должен был принимать никакого участия в этой краже. (И он вынужден был признаться себе, что его это даже обрадовало.) Его роль сводилась к тому, чтобы получить бумаги, немедленно вывезти их из Германии и передать Мейнестрелю, с которым Траутенбах уже в течение нескольких лет поддерживал личную связь. Пилот же либо передаст эти документы руководителям Интернационала, которые соберутся завтра в Брюсселе, либо нет, – в зависимости от их важности. Поэтому Жак должен был заранее запастись билетом в Бельгию и находиться вечером, начиная с десяти часов, на вокзале Фридрихштрассе, в зале для пассажиров третьего класса; ему следовало улечься там на скамейку и сделать вид, что он крепко спит. Пакет, завернутый в газету, будет незаметно положен у его изголовья пассажиром, который тотчас же исчезнет, не сказав ему ни слова. Эти последние указания были повторены дважды.

– Выпьем еще по стакану пива, – сказал затем Траутенбах, – и разойдемся.

Жак слушал молча. Он испытывал некоторое смущение. Это похищение документов – как бы оно ни было полезно – ему совсем не нравилось. Принимая поручение, он не думал, что будет замешан в такого рода предприятие. Сперва он было обрадовался тому, что от него требуется такая несущественная помощь. Но в то же время он ощутил некоторое разочарование и даже обиду оттого, что вся его деятельность сведется к пассивной роли укрывателя и передатчика…

Прежде чем расстаться с Траутенбахом, он задал ему тот же вопрос, что и Фонлауту: имеет ли место, по его мнению, сговор между австрийским и германским правительствами?

– Соглашение между Берхтольдом и Бетманом? Не знаю, право… Но что вполне возможно, так это сговор между австрийским генеральным штабом и нашим. Возможно даже, что нашего канцлера обвели вокруг пальца и австрийский министр, и наш генеральный штаб одновременно.

– Эх, – сказал Жак, – если бы получить доказательства, что немецкая военная партия с самого начала стакнулась с австрийским генеральным штабом!.. Если бы можно было с полным правом утверждать, что германская политика приняла свое теперешнее направление благодаря тайным проискам ваших генералов, что благодаря им Германия старается уклониться от английских предложений об арбитраже!.. (Чтобы оправдать в собственных глазах свое участие в похищении бумаг, он бессознательно стремился убедить себя в том, что эти документы могут оказать общему делу какую-то исключительную помощь.)

– Я тоже думаю, что это может иметь серьезнейшие последствия… Даже самый патриотически настроенный из наших социалистических вождей без колебаний восстал бы против правительства. Вот почему нам важно сунуть свой нос в бумажонки полковника!.. Сиди, – добавил Траутенбах, вставая. – Я ухожу первый. В половине одиннадцатого – на вокзале. А пока будь осторожен, избегай участия в сборищах. Улицы кишат полицейскими…

Угроза демонстраций, предполагавшихся в этот вечер, не помешала военному министру довести до конца последнюю длинную и решающую беседу, которую он пожелал иметь с официальным посланцем австрийского генерального штаба полковником графом Штольбах фон Блюменфельд.

Аудиенция, протекавшая в исключительно сердечной атмосфере, окончилась около четверти десятого. Его высокопревосходительство был даже настолько любезен, что проводил посетителя до площадки парадной лестницы. Там в присутствии служителей, стоящих на своих постах, и дежурного адъютанта министр протянул руку полковнику, который с низким поклоном пожал ее. Оба были в штатском. У них были усталые, озабоченные лица. Они обменялись взглядом, полным невысказанных намеков. Затем, зажав под мышкой тяжелый желтый портфель, полковник, предшествуемый адъютантом, начал спускаться по широким ступеням, покрытым красным ковром. Дойдя до последней ступеньки, он обернулся. Его высокопревосходительство простер свою любезность до того, что проводил его взглядом и дружески кивнул ему на прощание.

Во дворе его ожидала министерская машина. Покуда Штольбах закуривал сигару и устраивался в глубине автомобиля, адъютант, наклонившись к шоферу, объяснял ему, как надо ехать, чтобы избежать встреч с демонстрациями и без всяких инцидентов довезти полковника до отеля на Курфюрстендамм, в котором он остановился.