А голос Ноэми доносился до нее бурными всплесками:

— Но теперь довольно, довольно! Он может вернуться, может приползти на коленях, я даже не взгляну на него! Я его ненавижу, презираю! Сотни раз я ловила его на лжи, он лгал без малейшего смысла, лгал ради игры, ради удовольствия, по привычке! Стоит ему только рот открыть — и он уже врет! Это враль!

— Ты несправедлива, Ноэми!

Молодая женщина одним прыжком вскочила о дивана.

— И ты его защищаешь? Ты?

Но г-жа де Фонтанен взяла себя в руки; она сказала уже совсем другим тоном:

— У тебя нет адреса этой?..

Секунду подумав, Ноэми сообщнически склонилась к ней:

— Нет, но консьержка иногда…

Тереза жестом прервала ее и пошла к дверям. Молодая женщина из приличия уткнулась в подушки и сделала вид, что не замечает ее ухода.

В передней, когда г-жа де Фонтанен уже приподымала портьеру у входной двери, ее обхватили руки Николь. Лицо девочки было мокрым от слез. Тереза не успела ничего сказать. Девочка порывисто обняла ее и убежала.

Консьержке очень хотелось посудачить.

— Я отправляю ей на родину приходящие на ее имя письма, это в Бретани, Перро-Гирек; а родители, наверное, пересылают почту ей. Если это вас интересует… — добавила она, раскрывая засаленный список жильцов.

Прежде чем вернуться домой, г-жа де Фонтанен зашла на почту, взяла телеграфный бланк и написала:

"Викторине Ле Га. Перро-Гирек (Кот-дю-Нор). Церковная площадь.

Прошу передать г-ну де Фонтанену, что его сын Даниэль в воскресенье исчез".

Потом она написала открытку:

"Господину пастору Грегори,

Christian Scientist Society[9],

Нёйи-сюр-Сен, бульвар Бино, 2-а.

Дорогой Джеймс,

Два дня тому назад Даниэль уехал, не сообщив куда, и не подает о себе никаких вестей; я в тревоге. Кроме того, Женни слегла, у нее сильный жар, причина неясна. Я не знаю, где найти Жерома, чтобы сообщить ему об этом.

Я совсем одна, мой друг. Приезжайте ко мне.

Тереза де Фонтанен"

На третий день, в среду, в шесть часов вечера на улицу Обсерватории явился длинный нескладный человек неопределенного возраста и ужасающей худобы.

— Вряд ли барыня принимает, — ответил консьерж. — Наверху доктора. Маленькая барышня при смерти.

Пастор поднялся по лестнице. Дверь в квартиру была открыта. В прихожей висело несколько мужских пальто. Выбежала сиделка.

— Я пастор Грегори. Что случилось? С Женни плохо?

Сиделка посмотрела на него.

— Она при смерти, — шепнула она и скрылась.

Он содрогнулся, будто от пощечины. Ему показалось, что вокруг внезапно не стало воздуха, он задыхался. Войдя в гостиную, он отворил оба окна.

Прошло десять минут. По коридору кто-то бегал взад и вперед, хлопали двери. Послышался голос, показалась г-жа де Фонтанен, за ней следом двое пожилых мужчин в черных костюмах. Увидев Грегори, она кинулась к нему:

— Джеймс! Наконец-то! О, не оставляйте меня, мой друг!

Он пробормотал!

— Я только сегодня вернулся из Лондона.

Оставив двоих консультантов совещаться, она потащила его за собой. В прихожей Антуан, без сюртука, чистил щеткой ногти в тазу, который держала перед ним сиделка. Г-жа де Фонтанен схватила пастора за руки. Она была неузнаваема: щеки побелели, губы дрожали.

— Ах, останьтесь со мной, Джеймс, не бросайте меня одну! Женни…

Из глубины квартиры послышались стоны; не договорив, она убежала в комнату дочери.

Пастор подошел к Антуану; он молчал, но в его тревожных глазах застыл вопрос. Антуан покачал головой.

— Она при смерти.

— О! Зачем так говорить! — сказал Грегори тоном упрека.

— Ме-нин-гит, — проскандировал Антуан, поднимая руку ко лбу. "Странный малый", — добавил он про себя.

Лицо у Грегори было желтое и угловатое; черные пряди тусклых, будто мертвых волос топорщились вокруг совершенно вертикального лба. По обе стороны носа, длинного, вислого и багрового, сверкали из-под бровей глубоко посаженные глаза; очень черные, почти без белков, постоянно влажные и удивительно подвижные, они словно фосфоресцировали; такие глаза, суровые и томные, бывают иногда у обезьян. Еще более странной была нижняя часть лица: немая ухмылка, гримаса, не выражавшая ни одного из обычных человеческих чувств, дергала во все стороны подбородок, безволосый, туго обтянутый пергаментно-желтой кожей.

— Внезапно? — спросил пастор.

— Температура поднялась в воскресенье, но симптомы проявились только вчера, во вторник, утром. Сразу собрался консилиум. Было сделано все, что можно. — Его взгляд стал задумчивым. — Посмотрим, что скажут эти господа; но лично я, — заключил он, и лицо у него перекосилось, — лично я считаю, что бедный ребенок уми…

— О, don't![10] — хрипло прервал пастор. Его глаза вонзились в глаза Антуана, горевшее в них раздражение плохо вязалось со странной ухмылкой, кривившей рот. Словно воздух вдруг стал непригоден для дыхания, он поднес к воротнику свою костлявую руку, и эта рука скелета так и застыла, судорожно вцепившись в подбородок, точно паук из кошмарного сна.

Антуан окинул пастора профессиональным взглядом: "Поразительная асимметричность, — сказал он про себя, — и этот внутренний смех, эта ничего не выражающая гримаса маньяка…"

— Будьте любезны сказать, вернулся ли Даниэль, — церемонно спросил пастор.

— Нет, полнейшая неизвестность.

— Бедная, бедная женщина, — пробормотал Грегори, в его голосе слышалась нежность.

В это время оба врача вышли из гостиной. Антуан подошел к ним.

— Она обречена, — гнусаво протянул тот, что выглядел более старым; он положил руку на плечо Антуану, который тотчас обернулся к пастору лицом.

Подошла пробегавшая мимо сиделка, спросила, понизив голос:

— Скажите, доктор, вы считаете, что она…

На сей раз Грегори отвернулся, чтобы больше не слышать этого слова. Ощущение удушья становилось невыносимым. В приоткрытую дверь он увидел лестницу, в несколько прыжков очутился внизу, перешел через улицу и принялся бегать вдоль мостовой под деревьями, смеясь своим нелепым смехом, со взъерошенными волосами, скрестив на груди паучьи лапы, жадно вдыхая вечерний воздух. "Проклятые врачи!" — ворчал он. К Фонтаненам он был привязан, как к собственной семье. Когда шестнадцать лет тому назад он приехал в Париж без единого пенса в кармане, у пастора Перье, отца Терезы, нашел он приют и поддержку. Этого ему не забыть никогда. Позднее, во время последней болезни своего благодетеля, он все бросил, чтобы неотлучно находиться у его постели, и когда старый пастор умер, одну его руку сжимала дочь, другую — Грегори, которого он называл сыном. Воспоминание было таким мучительным, что он резко повернулся и размашистым шагом пошел назад. Экипажа врачей уже не было перед домом. Он быстро поднялся наверх.

Дверь по-прежнему оставалась открытой. Стоны привели его в комнату. Шторы были задернуты, полумрак наполнен жалобными вздохами. Г-жа де Фонтанен, сиделка и горничная, склонившись над постелью, с большим трудом удерживали маленькое тело, которое судорожно билось, как рыба в траве.

Несколько минут Грегори стоял со злобным лицом, ничего не говоря и вцепившись рукой в подбородок. Потом наклонился к г-же де Фонтанен.

— Они убьют вашу девочку!

— Что? Убьют? Каким образом? — пролепетала она, пытаясь поймать все время ускользавшую от нее руку Женни.

— Если вы не прогоните их, — сказал он с яростью, — они убьют вашего ребенка.

— Кого прогнать?

— Всех.

Она ошеломленно смотрела на него; быть может, ей послышалось? Желчное лицо Грегори, желтевшее возле самых ее глаз, было ужасно.

Он на лету поймал руку Женни и, наклонясь, позвал ее голосом, нежным, как песня:

— Женни! Женни! Dearest![11] Вы узнаете меня? Вы узнаете меня?