За этим общим докладом генерального инспектора министру Леберу последовали рапорты от инспекторов отдельных видов вооруженных сил. Теперь новый министр был достаточно подготовлен, чтобы выйти на арену политики безопасности, где он скоро завоевал уважение и доверие, в том числе и со стороны союзников. И если еще несколько дней назад министр Лебер объяснял мне с глазу на глаз, что почти сроднился со своим почтовым министерством и принимает новый пост лишь потому, что не желает нарушать партийную дисциплину, то уже очень скоро все в министерстве, а потом и по всей стране почувствовали, что бундесвер получил политического руководителя, которому может доверять каждый солдат.

Новый министр обороны испытывал симпатию к военнослужащим и требовал от политиков заботливого отношения к ним. Таким образом, Лебер оставался верен обещанию, данному им при вступлении в должность. Тот факт, что министром назначили бывшего фронтовика, знающего все «прелести» солдатского быта, можно было расценивать как большую удачу.

Минуя министерство обороны, карьеру в бундесвере не сделать. Не могу сказать, что я мечтал оказаться в Бонне, но, получив соответствующее направление, решил не противиться своей военной судьбе. Мимо Бонна не пройдет ни один офицер генштаба — тем более если он имеет высокие карьерные устремления. Итак, в путь!

Свое продвижение по служебной лестнице в структуре министерства я начал с 3–го подотдела в штабе сухопутных сил, который, среди прочего, отвечал за вопросы организации. Руководил подотделом бригадный генерал Хантель — выходец из Восточной Пруссии и солдат, которого мог породить только вермахт. В том, что касалось соблюдения устава, он не признавал компромиссов, и приказы не обсуждались. Так его учили еще в последние годы рейхсвера. Дух немецкой армии сохранялся независимо от того, что рейхсвер превратился в вермахт, а потом в бундесвер. Тот, кто служил в рейхсвере, был хорошим солдатом, а кто воевал, тот отлично подходил для высокой должности.

Генерал Ульрих Хантель был, без сомнения, военным лидером и образцом для подражания. Надежный и верный, добросовестный и скромный — как и положено уроженцу Восточной Пруссии. В области дисциплины он научил меня тому, что я не успел усвоить раньше. Наблюдая за распределением поручений, уже через пару месяцев я убедился в том, что пользуюсь неким особым расположением по сравнению с сослуживцами. Сложные задачи он поручал мне, а не «этим министерским крысам», и радовался хорошим результатам работы.

Сегодня я, к сожалению, должен признать, что в пределах своей компетенции не проявлял ни особого рвения, ни даже усердия. Я делал ровно то, что было приказано, и не особенно беспокоился, если какие–то дела слишком долго залеживались на моем столе. К моему удивлению, многие документы, снабженные изначально грифом «срочно», пролежав пару месяцев в моем сейфе, могли спокойно отправляться в архив без всякого ущерба для дела. Составление картотек личного состава какой–нибудь роты или батальона тоже не особенно меня вдохновляло. Но служебные обязанности требовали выполнения и такой работы. Гораздо интереснее были отчеты о состоянии дел в сухопутных силах. Отдельные рапорты сводились здесь в единый вердикт, например, «к обороне условно готовы». Эта формулировка в свое время помогла журналу «Шпигель» заметно поднять тираж, но при этом доставила неприятности моему будущему другу Конраду («Конни») Алерсу. Отчеты состояли из моих пассажей. Я мог излагать свои соображения так, как это делают журналисты. Меня радовала возможность писать. Это было намного интереснее, чем, например, размышлять о том, можно ли в мирное время снять два поста по маршруту следования поезда или нет.

Моя работа в 3–м подотделе, честно признаться, не требовала великих профессиональных свершений. С начальством у меня проблем не было, да и не могло быть, ведь и по рождению, и по духу я был представителем Восточной Пруссии. И мой земляк генерал Хантель был доволен моей работой.

Каждый день ровно в полдень сотрудники подотдела вместе с шефом шли на обед. Хантель любил военный порядок во всем. Во время еды служебные разговоры не прерывались, но допускались и замечания на отвлеченные темы. Шутки тоже приветствовались — в том числе и с политической подоплекой. В те времена офицер бундесвера в кругу сослуживцев мог говорить открыто. Это продолжалось недолго — по мере политизации офицерского корпуса изменилась и общая атмосфера в армии.

Хотя германский вермахт и присягал на верность Адольфу Гитлеру, но в своей массе за редким исключением был абсолютно аполитичен вплоть до своего печального конца. 20  июля 1944  г. произошло нечто из ряда вон выходящее. Это был политический поступок, пусть в какой–то степени и ставший следствием военного анализа ситуации. Конечно, заговорщики под руководством фельдмаршала фон Вицлебена и полковника графа Штауффенберга осознавали, что надвигается военная катастрофа. Но их решение убить тирана было, без сомнения, политически мотивировано.

Находясь однажды в Штраусберге под Берлином в рамках одного из рабочих заседаний Общества за единую Германию (оно, как и остальные 72 заседания, проходило при поддержке Федерального управления политического образования), я возложил цветы к месту расстрела Штауффенберга и его товарищей. Во время этой церемонии слева от меня стоял отставной генерал–майор Петер Штойрих, представитель бывшей Национальной народной армии ГДР. Вместе мы поклонились жертвам событий 20  июля 1944  г. И это был не красивый жест, а знак нашего уважения.

Я протянул генералу руку, он крепко ее пожал. Это напомнило мне момент, когда я с другим участником заседания из Восточного Берлина выходил из базилики Четырнадцати святых в Верхней Франконии. Солнце клонилось к закату, когда друг из бывшего Восточного Берлина вдруг схватил мою руку и произнес: «Господин генерал, сегодня здесь с вами я обрел свою Германию».

Когда в 1955  г. формировался бундесвер, многие хотели начать с того места, где все оборвалось в сорок пятом. Опираясь на свой военный опыт, они хотели ввести новые формы подготовки, рисовали образ современного солдата в условиях демократии, но по духу армия должна была оставаться в основном вне политики. Полностью воплотить все это в жизнь, конечно, не удалось — хотя бы потому, что новый немецкий солдат не пользовался одинаковым уважением со стороны всех политических партий.

Некоторые из них, скорее, питали к нему ненависть и презрение. Держать армию подальше от политики не представлялось возможным. Каждый политик должен был ясно определиться, выступает ли он за или против нового немецкого солдата. В то же время каждому солдату приходилось делать выбор в пользу той или иной политической партии. Большинству военных это было не по душе, гораздо симпатичнее для них была старая модель рейхсвера.

В том, что касается политической ориентации офицерского корпуса на момент создания бундесвера, приходится констатировать, что офицер хотел оставаться вне политики, но не имел такой возможности. Позже выяснилось, что проникновение политики в войска может губительно повлиять на атмосферу товарищества. Первое решительное вторжение политики в казармы произошло в период правления «красножелтой» коалиции. Тогда, к 1968— 1969 гг., бундесвер уже успел справиться с целым рядом серьезных проблем. С приходом Хельмута Шмидта в министерстве обороны в Бонне воцарилась новая атмосфера. Я тогда пришел с докладом о состоянии сухопутных сил к заместителю инспектора этого вида вооруженных сил. Генерал–лейтенант Эрнст Фербер, казалось, был согласен с результатами моих трудов. Когда я закончил, он вдруг спросил: «Как вы смотрите на то, чтобы перейти на работу ко мне? Вы составили хороший доклад».

Вскоре после вступления в должность министра Шмидта в Бонне разразился скандал. На одном из мероприятий Командно–штабной академии бундесвера в Гамбурге тогдашний заместитель инспектора сухопутных сил Хельмут Грасхи, выступая перед слушателями академии, позволил себе бестактное замечание насчет того, что в период формирования бундесвера система идеологической подготовки была не более чем фиговым листком или фикцией. Один из командиров спонтанно возразил против такой позиции своего боннского начальника и извинился перед слушателями академии за словесные промахи генерала. Сложилась уникальная ситуация.