— Как он погиб?
— Быстро и безболезненно: его пристрелил опытный наемник.
Вокруг стола раздается недовольный кашель.
— Нет-нет, все было тщательно продумано. Никаких падений тел средь бела дня на улице и убийцы, бегом скрывающемся в дебрях переулков с дымящимся ружьем за плечами. В нашем распоряжении имеется несколько помещений, безукоризненно скрытых от посторонних глаз и ушей. Там и только там мы проворачиваем операции, требующие особо ответственного подхода и безошибочного исполнения. Одно из этих помещений — арсенал Фаревда. Закрытее не придумаешь, не так ли?
Неодобрительный кашель превращается в одобрительное пофыркивание.
— Там был сымитирован бунт охранников: из арсенала раздались выстрелы, внешняя охрана из тронного зала и смежных холлов помчалась туда, ну и… не обошлось без случайно пострадавших. Те сторонние наблюдатели, которые по какому-то антиреальному стечению обстоятельств смогли бы оказаться возле арсенала в это время или просмотреть запись происходящего, увидели бы ровно эту картину и ничего большего.
— Гениально. Но не подозрительно ли, чтоб погиб всего один человек, и тот безоружный гость?
Пофыркивание сменяется неприкрытым смехом над наивностью того, кто задал этот вопрос.
— Разве кто-то говорил, что погиб всего один гость? Для отвода глаз были убиты еще шестеро охранников — особо приближенным "своим" был отдан приказ пострелять по просто "своим". Повторюсь, придраться в этом происшествии абсолютно не к чему.
Меня коробит. Грабабайт раздраженно мотает туда-сюда хвостом. Та затея, рассказ о которой мы только что услышали, была гнусна сама по себе. Но еще больше отвращения в нас с котом вызывает мысль о том, что Вильгельм и Эмма могли оказаться в числе тех, кто в соответствии с приказом стрелял по своим — а может, даже и убивал беззащитного гостя. Это подло и идет радикально вразрез с философски-благородным поведением менторов сегодня. Впрочем, просто философским, без благородства, оно было, видимо, всегда.
— Что со Стурком? — продолжаются вопросы из-за стола.
— Стурк — человек разумный, — разводит руками Коарг. — Он оказался одним из свидетелей убийства, и ему был предложен несложный выбор: либо он сотрудничает с нами и полностью подчиняется нам без малейшей попытки сопротивления — либо под ударом окажутся в первую очередь Анеджина и ребенок, и потом уже он сам.
Меня передергивает. Теперь в роли расстрельных пешек оказываются уже женщины и дети — судя по всему, домочадцы Стурка. У этих торговцев поистине нет никакой морали и никаких этических преград.
— Отлично. Какие вопросы остались у нас незатронутыми? Документы?
— Вопрос с документами решен примитивно — но от этого не менее эффективно. Вся документация с реальными именами, датами, адресами, номерами телефонов и какой-либо иной информацией под теми или иными предлогами вывезена с мест потоянного хранения. В одном доме якобы начали делать ремонт, в другом затеяли переезд, в третьем временно отдали документы историкам в архив для анализа, в четвертом спрятали подальше перед проведением большого мероприятия… На самом же деле вся информация физически уничтожена без возможности восстановления. Объяснить это будет очень легко: при внезапной энергоэкологической катастрофе и поспешном бегства из-под павшего купола сохранить все пожитки в целости и сохранности невозможно при всем желании.
Арчи старается не шевелиться и даже не дышать. Но его напряженный и перепуганный взгляд становится чересчур интенсивным. Он остреет, тяжелеет, его невозможно не ощущать на себе. Этим взглядом племянник словно накалывает дядю на шампур или пригвождает к стене. И дядя не остается к этому безразличным.
— Тааак, — угрожающе тянет Коарг и встает из-за стола. Выплескивает себе в глотку остатки виски и движется прямо на меня, — а кто это у нас притаился там за шторой?
Похоже, мы с Байтом сейчас смотрим тот кошмар, который фиксирует начало конфликта между Коаргом и Арчи. Вероятно, он снится мальчику регулярно, не меняясь, оставляя по себе ощущение измождения и опустошенности. Сейчас, наверное, Арчи предстоит пережить не самые приятные моменты — испуг, унижение, публичное наказание…
Но Коарг идет на еще более радикальную меру! Он проворачивает полным кругом браслет на правом запястье — и на его руке оказывается натянутой золотая перчатка.
— Ойййи! — пищит Грабабайт. — Он собирается применить против своего племянника обжигающее оружие?
Такие перчатки в ходу у многих дельцов — в первую очередь у тех, кто по тем или иным причинам не может постоянно носить с собой полноценное оружие в виде дубинки, кинжала или пистолета. Внешняя поверхность золотой перчатки перманентно раскалена: при соприкосновении с живой плотью она способна дать болезненный и всерьез травмирующий ожог, при соприкосновении с бумагой или сухой листвой — устроить пожар. При обращении с перчаткой требуется повышенная осторожность, потому что одним неверным движением можно обжечь самого себя, оплавить дверной замок или заставить стеклянный стакан взорваться в руке.
Коарг подходит к шторе вплотную и рывком отодвигает ее свободной левой рукой. Вонзается взглядом прямо в глаза Арчи и с людоедской улыбкой выбрасывает вперед руку в перчатке.
Нет! Быть не может! Он же видит, что перед ним не вор, не шпион и вообще не чужак!
Нет! Быть не…
Золотая перчатка прорывает воздушную плоскость, на которую ридер транслирует запись сна — и я едва успеваю упасть вбок, чтоб огнедышащие пальцы не ударили меня по лицу.
Зато Байт захлебывается комком поспешно загнанного в гортань воздуха и не успевает вовремя среагировать. Перчатка хватает кота за лапку — и воздух тут же наполняется визгом и запахом паленой шерсти.
Я выхватываю из кармана реальности нож и всаживаю в перчатку. Она лопается, как кожура спелого апельсина, и брызги раскаленного золотого сока попадают Байту на бок. Котик рыдает от боли и страха и трясется крупной дрожью.
Разодранная рука в перчатке втягивается назад в проецируемую плоскость, и ридер сам собой отключается.