Она упала на колени и прильнула к нему.

— Авийао! Авийао! Муж мой! Я сделала все, чтоб иметь ребенка, — говорила она хриплым от страсти шепотом.— Посмотри на меня! — она повысила голос. — Посмотри на мое тело. Тебе оно всегда так нравилось, ты всегда хотел его... Я хорошо танцевала, хорошо, лучше других управлялась с работой, не отставала от тебя в горах. И сейчас мое тело такое же — крепкое и полное силы. Но чем я виновата, Авийао, что Кабуньян не сжалился надо мной! Авийао, Кабуньян жесток ко мне! Авийао, я теперь брошенная женщина! Я должна умереть.

— Это уж ни к чему. Глупость ты говоришь! — сказал он, опять беря ее лицо в свои руки. Ее теплая обнаженная грудь трепетала у его груди. Она тесно прижалась к нему, положив голову ему на плечо; копна волос рассыпалась по ее спине, мерцая в темноте.

— Мне не нужно никакого поля, — шептала она. — Я не хочу ничего, кроме тебя. Я не могу думать ни о каком другом мужчине!

—Тогда ты навсегда останешься бесплодной.

— Я вернусь к отцу. Я должна умереть.

— Тогда ты ненавидишь меня! — сказал он. — Если ты умрешь, значит, ты ненавидишь меня. Ты не хочешь, чтобы у меня был сын. Не хочешь, чтобы мое имя осталось жить в нашем племени!

Она молчала.

— Если я не попытаю счастья еще раз, — оправдывался он, — не ты, а я должен буду умереть. Никто не станет обрабатывать поля, которые я отобрал у гор, и никому они не достанутся после меня...

— А если... если опять ничего не получится, — сказала она задумчиво, потом голос ее дрогнул: — Нет, нет! Я не хочу, чтоб не получилось!

— Если не получится, я вернусь к тебе. Тогда мы оба умрем. Нам обоим придется уйти из жизни нашего племени.

Гонги продолжали стучаться в стены хижины, гулкие и далекие.

— Я хочу оставить себе бусы, — сказала она полушепотом. — Авийао, можно мне их взять?

— Бусы?.. Они в нашей семье очень давно. Мне еще бабушка говорила, что они достались нам от людей с раскосыми глазами, что живут за северным морем. Береги их, Лумнай, они стоят двадцать полей.

— Я оставлю их на память о тебе, о твоей любви, — сказала она. — Я люблю тебя... Я люблю тебя и ничего не могу с собой поделать...

Она пугливо отстранилась от него, потому что снаружи послышались голоса: «Авийао! Авийао!»

— О Авийао! Они ищут тебя!

— А я не тороплюсь!

— Старейшины рассердятся. Тебе лучше уйти.

— Не уйду, пока ты не согласишься со мной, что все правильно.

— Все правильно.

Он сжал ее руки в своих.

— Я поступаю так по закону предков...

— Я знаю.

Он пошел к двери.

— Авийао!

Он остановился, будто пронзенный копьем. Обернулся к ней, терзаемый мукой. Ее лицо было искажено страданием. Нет, это невыносимо! Что же это сидит такое в людях, что велит им во что бы то ни стало любой ценой плодить детей, будто без них уж и прожить нельзя, — проносилось у нее в голове. Что-то такое есть, наверно, в самой человеческой жизни, в работе на поле, в уборке урожая, в молчании ночи, в совместной жизни мужа и жены, в жизни всего племени, что-то такое, отчего мужчина не может обойтись без детского лепета и смеха... Ну, а если вдруг он, Авийао, сможет обойтись и... и отменит эту свадьбу, что тогда? Ах, кто придумал этот жестокий закон, чтобы люди обязательно оставляли после себя потомство? Ну а если он сам виноват? Если от него вообще не может быть детей? И если он любит только ее, Лумнай?

Да, он любил ее, и бросить ее для него все равно что отнять полжизни.

— Авийао! — В неверном свете очага было видно, что глаза ее потемнели. — А бусы?!

Он повернулся и прошел в дальний угол комнаты, к сундуку, где хранились все их ценности, боевой топорик и наконечники для стрел, коробочка с бетелем и бусы. Он достал и вынес на свет бусы — подарок его бабки на свадьбу, подошел к Лумнай, приподнял ее голову, надел на шею бусы и скрепил их сзади, под волосами. Белые, желтовато-зеленые и темно-оранжевые шлифованные кусочки вулканического стекла поблескивали при свете огня. Она резким конвульсивным движением прильнула к нему и цепко обняла, не давая сдвинуться с места.

— Авийао! Авийао! Это так тяжело!.. — Ей не хватало дыхания, и она, закрыв глаза, уткнулась ему в грудь.

Снаружи опять позвали Авийао. Она слегка ослабила объятия, он разомкнул ее руки и выскочил из хижины...

Она сидела долго и неподвижно в темноте. Потом встала, пошла к выходу и раздвинула ширму. Лунный свет ударил ей в лицо, он заливал всю деревню.

Сейчас она отчетливо слышала трепетное биение гонгов. Она знала, что в хижинах не осталось ни души, потому что все племя участвовало в свадебном танце — все, кроме нее. А разве она уже не лучшая танцовщица в деревне? Разве не она самая гибкая и красивая в танце? Разве не она лучше всех танцует танец «Птица клюет зерна» — в лад с гонгами и барабанами? Разве мужчины не смотрят восхищенно на ее стройное и упругое тело, а женщины не завидуют ей всякий раз, когда она, танцуя, раскидывает руки, точно горная орлица крылья. Как давно она танцевала на собственной свадьбе... И вот сегодня все женщины, — все те, что танцевали тогда в ее честь, танцуют сейчас в честь другой, которая совсем уж не лучше ее — только что может рожать... Может... Это несправедливо.

Вдруг она ощутила в себе внезапный прилив сил и решимость. Она пойдет туда, на танец! Она подойдет к вождю и старейшинам и скажет им, что это очень, очень несправедливо! Авийао уже принадлежит ей, только ей, и как смеет другая женщина быть теперь с ним? Пусть! Пусть она будет первой женщиной племени, осудившей неписаный закон, по которому мужчина может взять себе другую женщину... Она помешает их танцу! Она громко при всех скажет Авийао, чтобы он вернулся к ней. Тогда он, может, одумается... Разве их любовь не сильная и могучая, как река?

Она покинула хижину и пошла на другой конец деревни, где происходил свадебный танец. Большая утрамбованная площадка освещалась пламенем костра. По мере того как она приближалась, звуки гонгов становились громче, резче, призывнее. Она подошла уже настолько близко, что могла различить танцоров. Мужчины легко подпрыгивали с гонгами в руках, окруженные женщинами в праздничных одеждах и украшениях. А те, словно клюющие зерно птицы, которые откликнулись на призывный клекот петухов, плавно двигались по кругу, грациозно склоняясь к земле. Ее сердце забилось живее в ответ на зов танца, непривычный жар захлестнул тело, а ноги сами понесли к костру.

Но яркое пламя ослепило ее и в последний момент остановило. Все сейчас увидят ее, отвергнутую! Она стояла как вкопанная... Что она делает! Может, уже заметили?! От костра в стороны и вверх рассыпались снопы искр, они взлетали желтыми звездочками и умирали в ночи... Отдельные вспышки искр дотягивались до нее и ложились веером у ног. Двинуться дальше не хватило сил...

Она убежала от танца. И от деревни.

Она вспомнила о поляне на склоне горы, расчищенной ими под бобы всего четыре месяца назад, и пошла туда по тропе, уводившей от деревни вверх.

Осторожно, на ощупь перебралась через горную речку. Никто не поддерживал ее на этот раз за руку, и поэтому вода показалась ей холоднее обычного. Тропа стала круче, ее перечеркивали тени деревьев и кустов, освещенных луной.

Сверху, с поляны, Лумнай увидела пламя костра на краю деревни, где происходил танец. Она слышала далекие звуки гонгов, даже здесь отчетливые, эхо перебрасывало их от одной горы к другой. Они, эти звуки, не смеялись над ней, нет, они словно взывали к ней издалека и сочувственно говорили ей на своем языке о любви... Лумнай даже казалось, что она понимает их язык, слышалось, будто они благодарят ее за принесенную жертву. И ее сердце стало биться в лад с далекими гонгами.

Перед ее глазами снова встал Авийао, сейчас уже тот далекий Авийао, каким она увидела его впервые, — сильный, мускулистый парень, несущий тяжелую вязанку дров с горы к своему дому. Она встретилась с ним в тот день у родника, куда шла за водой. Он остановился передохнуть, и она протянула ему кокосовый ковш напиться. И совсем скоро после этой встречи он метнул свое копье в их лестницу — это означало, что он хочет жениться на дочери хозяина дома.