11. Сейчас же приходят в наш дом сами судьи со своими знаками отличия и пытаются умилостивить меня следующими рассуждениями: — Не были нам неизвестны, господин Ауций, ни твое собственное достоинство, ни древность твоего рода, ибо по всей провинции распространена слава о благородстве вашей знаменитой фамилии. Да не сочтется тобою то, что ты близко принял к сердцу, за оскорбление. Итак, выбрось из головы всякое огорчение и от печали душу очисти. Ведь игрище это, которое мы торжественно и публично справляем ежегодно в честь всемилостивейшего бога Смеха, всегда украшается какой-нибудь новой выдумкой. Бог этот благосклонен к тому, кто оказался и автором и исполнителем в его честь представления, везде любовно будет тебе сопутствовать и не допустит, чтобы ты скорбел душою, но постоянно чело твое ясною прелестью радовать будет. Весь город за услугу эту присудил тебе знатные почести, ибо поставлено вписать тебя в число почетных граждан211 и воздвигнуть медное твое изображение.

На эту речь ответствую я: — Вечно не забуду, блистательнейшая и единственная столица Фессалии, как милостиво ты наградила меня столь великими почестями, но убеждаю вас статуи и изображения сохранить для людей, более меня достойных и значительных.

12. После этого скромного ответа лицо у меня несколько прояснилось, и я, постаравшись принять как можно более веселый вид, вежливо прощаюсь с уходящими судьями. Но вот вбегает какой-то домашний слуга и говорит: — Зовет тебя родственница твоя Биррена и напоминает, что уже наступает время ужина, на который ты вчера обещал прийти. — Испугавшись, как будто самый дом ее внушал мне ужас: — Охотно, — говорю, — исполнил бы я желание моей родственницы, если бы не был связан словом. Хозяин мой Милон на сегодняшний день, заклиная ныне празднуемым богом, уговорил меня, чтобы я почтил своим присутствием его трапезу, ни он сам не будет никуда выходить, ни меня не пустит. Так что эту повестку на пирушку нужно переложить на другой день.

Не поспел я еще выговорить, как Милон, взяв меня под свою крепкую опеку, повел в ближайшие бани, отдав приказание принести туда все необходимое для мытья. Я шел, прижавшись к нему, чтобы не быть замеченным, избегая всех взглядов и уклоняясь от смеха, который сам внушал всем встречным. От стыда не помню уж, как мылся, как натирался, как обратно домой вернулся; так вне себя я коченел, когда на меня указывали все глазами, кивками и даже руками.

13. Наконец, наскоро проглотив скудный Милонов ужин и сославшись на сильную головную боль, заставлявшую меня ежеминутно плакать, удаляюсь в свою комнату, на что без труда дается мне разрешение, и, бросившись на свою кровать, в горести начинаю подробно вспоминать все, что случилось, пока, уложивши спать свою госпожу, не является моя Фотида, сама на себя не похожая: ни веселого лица, ни болтливой речи, но суровый вид, нахмуренные брови. Наконец, с трудом и замешательством произнося слова: — Я, — говорит, — именно я сама, признаюсь, была причиной твоих неприятностей, — с этими словами она вытаскивает из-за пазухи какой-то ремень и, протягивая его мне, продолжает: — Возьми и наложи на неверную женщину какое только найдешь нужным наказание! Но не думай тем не менее, прошу тебя, что я по своему желанию причинила тебе эту досаду. Не дай бог, чтобы из-за меня тебе хоть сколечко пришлось пострадать. И если бы тебе грозило что враждебное, я для отвращения отдала бы всю свою кровь. Но, по горькой своей судьбе, то, что я делала по чужому приказу для других, вышло тебе на вред.

14. Тогда я, побуждаемый прирожденным мне любопытством и желая выяснить себе скрытую причину совершавшегося, начинаю: — Ремень этот, предназначавшийся тобою для бичеванья, из всех ремней нечестивейший и самый дерзкий, я скорей изрежу и разорву в клочки, чем прикоснусь им к твоей пуховой, молочной коже. Но расскажи мне по совести: какое несчастье, последовавшее из твоего поступка, могло обратиться мне на гибель? Клянусь тебе твоею драгоценнейшей для меня головою, что я решительно не могу поверить, даже если бы ты сама это утверждала, чтобы ты задумала что бы то ни было мне во вред. Притом неверная или даже оказавшаяся враждебною случайность не может невинному замыслу придать вины.

Окончив эту речь, глаза моей Фотиды, увлажненные и трепетные, томные от близкой страсти и почти уже полузакрытые, я стал жадно осушать мелкими поцелуями.

15. Так она, приободренная радостью, говорит: — Позволь, прошу тебя, сначала тщательно замкнуть двери в покойчик, чтобы не совершить мне большого преступления, если по суетной болтливости какое-нибудь слово вылетит, — с этими словами она закрепила засовы, наложила крюки, затем, вернувшись ко мне и обеими руками обвив мою шею, начала тихим и каким-то ослабевшим голосом: — Боюсь и сильно страшусь я открыть секреты этого дома и выдать страшную тайну моей хозяйки. Но у меня такое доверие к тебе и к твоим правилам, и я верю, что ты как человек не только достойный по благородному своему происхождению, не только обладающий возвышенным разумом, но посвященный во многие таинства, в совершенстве умеешь хранить святую верность молчания. Итак, то, что я доверю глубине твоего богобоязненного сердца, навеки запертым там на дне береги и за простоту моего признания награди меня крепостью своего молчания. Потому что любовь, которую я к тебе испытываю, побуждает меня рассказать тебе то, что одной мне на свете известно. Сейчас узнаешь, в каком положении наш дом, сейчас узнаешь удивительные тайны моей хозяйки, посредством которых она заставляет слушать себя души усопших, изменяет течение светил, принуждает богов и держит в равновесии стихии. Но никогда она не прибегает так усердно к этому искусству, как когда заглядится на изящную фигурку какого-нибудь молодого человека, что с ней случается довольно часто.

16. — Вот и теперь она без памяти влюблена в некоего беотийского юношу замечательной красоты и с жаром пускает в ход все возможности своего искусства, все ухищрения. Вчера я слышала, — продолжает, — своими ушами слышала, как она само солнце грозила ввергнуть в облачный мрак и вечную темноту, если оно не ускорит своего ухода с неба и не поспешит уступить место ночи для исполнения магических обрядов. Вчерашний день, возвращаясь из бани, увидела она случайно, что этот юноша сидит в цирюльне, и сейчас же велела мне потихонечку унести волосы его, которые после стрижки валялись на полу. Покуда я их торопилась украдкой подобрать, поймал меня цирюльник, а так как о нас ходит дурная слава, что мы занимаемся злым чародейством, то, схватив меня, он безжалостно закричал: — Что же ты, дрянь, не бросишь волосы от порядочных молодых людей таскать? Если сейчас же не перестанешь эти пакости делать, без разговоров отправлю тебя к подлежащим властям! — За этим словом последовало и дело, запустив руку глубоко мне за пазуху и шаря там, он уже вытащил в гневе спрятанные волосы. Глубоко огорченная таким поступком и вспомнив характер своей госпожи, которая при подобного рода неудачах обыкновенно сильно расстраивается и бьет меня, я подумывала было о бегстве, но мысль о тебе сейчас же заставила меня бросить это намерение.

17. Когда я все-таки пошла домой, озабоченная, как я вернусь с пустыми руками, вижу, что какой-то человек стрижет маленькими ножницами шерсть на козьих мехах; я заметила, что он их крепко связывает в пучки, раздувает и потом развешивает, а также и то, что по желтоватому цвету они совершенно похожи на волосы того молодого беотийца, что валялись на полу, потому я уношу несколько пучков и, скрыв правду, передаю их своей госпоже. Итак, с наступлением ночи, перед тем как тебе вернуться с ужина, моя Памфила, вне себя от нетерпения, подымается в чердачное помещение с другой стороны здания, ничем не защищенное от ветров, открытое на все, на восточную и прочие стороны горизонта, в помещенье, которое она больше всего ценила как удобнейшее для этих ее занятий. Прежде всего она располагает в заведенном порядке принадлежности зловещего своего дела: всякого рода ароматы, клинки с непонятными надписями и уцелевшие обломки погибших кораблей, разложенные в большом количестве части оплаканных и даже погребенных покойников, там ноздри и пальцы, там гвозди от крестов с приставшим мясом, в другом месте кровь, сохраненная после убийства, и сломанные черепа, вырванные из пасти диких зверей.