3.428 Слышано нами из преданий, что отец и учитель флейтиста Марсия звался Иагнис.429 Прежде прочих он начал выпевать трели еще в первобытные века музыки, когда не знали ни такого умягчающего душу звука, ни такого разнообразия ладов, ни такой многоотверстной флейты, поскольку искусство это, новоизобретенное, находилось пока в колыбели. Так ничто на свете поначалу не может достичь совершенства: едва ли не во всем надежды дерзновение упреждает на деле претворение. Так и до Иагниса подвизались в этом деле разве что пастухи отар или стад, умея лишь, по Вергилиеву слову,

Даже тот, кто, казалось, продвинулся в искусстве чуть далее, не изменял обычаю наигрывать на флейте одноствольной, как на трубе.

Иагнис первый сдвоил стволы, оживляя их единым дыханием, первый сделал дырочки слева и справа, смешав высокий звон и басовый гуд в музыкальном созвучии.

Марсий, его отродье, хоть и перенявший от отца мастерство на флейте, был варвар-фригиец,431 в обличье зверином, страшный, заскорузлый, замшелобородый, репьями и волосьями покрытый. Он-то, рассказывают, по нечестью дерзнул состязаться с Аполлоном: урод с образцом, неотесок со знатоком, болван против бога. Музы и Минерва притворно взялись быть судьями, дабы надсмеяться над варварскими выходками этого чудища и чтобы дурь его не оставить без должного наказания. Но Марсий, не понимая, что над ним издеваются (а не то ли главный признак глупости?), прежде чем дунуть в свои флейты, изрыгнул на своем варварском наречии некий бред в похвальбу себе, — что вот, мол, он и с гривой косматой, и с грудью волосатой, и с бородой сваляной, и в искусстве только флейтист, и в фортуне только изгой; Аполлона же — смех сказать! — поносил за все противоположные тому достоинства — Аполлон-де и кудрями крут, и щеками пригож, и телом прегладок, и в искусстве многосведущ, и фортуной не обделен. «Начнем с того, — говорит Марсий, — что локоны его — наперед и продольными начесами оглаженные и на козий жир напомаженные завитулечки и висюлечки, тело все до крайности привлекательно, члены точеные, язык прорицающий, хоть прозой, хоть стихами; но что из того, что и одежда тонкотканая, на ощупь нежная, пурпуром лучащаяся? что и лира его золотом ослепляет, слоновой костью блистает, драгоценными камнями сверкает? что и распевает он по-приятнейшему да по-ученейшему? Все это, — заключил Марсий, — пустяки! не к доблести оправа, а к роскоши приправа». А в противовес впереди себя выказывал, как наипримерное зрелище, собственные телесные стати. Смеялись Музы, когда услыхали, что Аполлону такое в порок вменяется, чего всякий мудрец добивается; и флейтиста того, поверженного в борьбе, освежеванного, как медведь двуногий, голым мясом и внутренностями навыворот оставили. Так Марсий себе казнь пропел и пропал. Однако же и Аполлону столь унизительная победа в укор.

4.432 Был и еще флейтист, Антигенид,433 источающих мед мелодий составитель и во всех ладах искусный исполнитель, будь то эолийский бесхитростный, либо ионийский затейливый, либо лидийский жалобный, либо фригийский божественный, либо дорийский воинственный. Так вот, он, будучи в искусстве флейты из первых знаменит, говорил, что ни от чего так не страдает, не сжимается внутренне духом и умом, нежели когда слышит, как его званием — флейтист — одинаково именуют и тех, кто дудит на похоронных обрядах. Но он стерпел бы более равнодушно такую одинаковость обозначений, когда б поглядел мимов: он заметил бы, что там почти одинаковой порфирой облечены и те, кто изображает властелинов, и те, кого бьют. Так же и в наших гладиаторских зрелищах: и здесь бы он увидел, как человек восседает на почетном месте и — человек же — сражается. Тога подобает и свадьбе и погребению, и покойника обертывают в тот же самый плащ-паллий,434 каким окутываются философы.

5.435 С благим воистину рвением собрались вы в театр, ибо знаете: не от речей достоинство этого места, а прежде всего надобно смотреть на то, что свойственно театру. Значит, если выйдет мим, посмеешься, если смертепроходец436 — ужаснешься, если комедия — похлопаешь, если философ — поучишься.

6.437 Индусы — многолюдное племя, величайшее и по густоте населения, и по занимаемому пространству. Расположены они далеко от нас на Восток, вблизи океанских изгибов и солнечных восходов, первых созвездий и последних земель, по ту сторону и просвещенных египтян, и суеверных иудеев, и торгашей-набатеев, и Арсакидов со струящимися одеждами, и итиреев, бедных злаками, и аравитян, богатых ароматами.438 У индусов этих восхищают меня не столько груды слоновой кости, ни перца урожай, ни корицы — знай нагружай, ни железа выплавки, ни серебра залежи, ни золота россыпи, ни даже Ганг, величайший из рек:

Не так дивлюсь и тому, что у индусов этих, соседей рождающегося дня, кожа хранит цвет ночи, ни тому, что там огромные драконы с гигантскими слонами440 сражаются на равных, с обоюдною смертельною опасностью: дракон скользкими кольцами обвивает слона и сдавливает, ни шагу ступить, ни чешуйчатые узы сорвать цепкого змея, так что слону не остается иного средства к отмщению, нежели рухнуть громадным своим телом наземь и пытаться всею тушею раздавить оплетшую его гадину.

Есть в Индии разного рода обитатели; и о чудесах человеческих я готов рассуждать охотнее, чем о чудесах природных. Есть, например, род таких, кто ничем не занимается, кроме ухода за коровами, откуда им дано прозвание «волопасы». Есть и торговцы, в обмене ловкие, и воины, в сраженье опытные, как издали, стрелы меча, так изблизи, ударом сплеча. Есть кроме того род замечательный, гимнософистами называемый. Вот ими-то я более всего восхищаюсь, потому что это люди, не сведущие ни в разбивке виноградника, ни в пестовании дерева, ни в распашке почвы; не умеют они ни поле-то взборонить, ни золото намыть, ни коня укротить, ни быка подъярмить, ни овцу или козу выстричь и выпасти. Так о чем же речь? одно против всех, вместе взятых, они умеют: мудрость они возделывают, равно и старцы-наставники, и молодые ученики. Ничего я в них так не хвалю, как что ненавидят они умственный застой и безделье. Так, когда стол уже накрыт, а яства еще не принесены, все юноши с разных сторон и от разных дел сходятся к трапезе, и учителя их спрашивают, что доброго сделали те с рассвета по сию пору дня. Тут кто-либо припомнит, как он, избранный судьей между двумя спорящими, умерил в них запальчивость, пробудил благожелательность, устранил подозрения, вернул врагов дружбе; другой — как повинуется он родителям, что бы те ни повелели; и так каждый о том, к чему пришел собственным рассуждением или научившись на примере другого; а затем и прочие прочее обсуждают. Кто же не имеет ничего сообщить, чем оправдать свой хлеб, того на пустой желудок изгоняют вон, чтоб занялся делом.