7.441 Александру, тому самому, высоко над всеми превознесенному царю, за его деяния и завоевания недаром дано было прозвание Великого, дабы сей муж, достигший несравненной славы, не был никогда наименован без похвалы. Действительно, он один, от начала летосчисления, насколько простирается людская память, основал несокрушимую мировую державу, благодаря своему счастью, каким был особо взыскан; безмерный свой успех он стяжал, поскольку был упорен; удержал, поскольку был достоин; и превзошел других, поскольку был лучший и единственный, без соперника, знаменит настолько, что никто не дерзнул бы ни мечтать о его доблести, ни желать его удачи. Александровым многим достославным деяниям и выдающимся свершениям устаешь дивиться — и военным дерзаниям, и государственным установлениям, и всему тому, что мой Клемент, просвещеннейший и приятнейший из поэтов, предпринял воспеть в прекраснейшей поэме.

Но среди самых лучших было то знаменитое постановление Александра, чтобы облик его, дабы дошел он до потомков неискажен, не смело осквернять множество ремесленников на потребу черни; но по особому указу в пределах мира, ему подвластного, чтобы никто не смел опрометчиво работать над изображениями царя ни в бронзе, ни в цвете, ни в резьбе, а только один Поликлет пусть исполняет их в бронзе, один Апеллес пусть пишет красками, один Пирготель пусть режет в камне.442 Кроме этих трех, в своих искусствах самых прославленных мастеров, буде отыщется кто-либо иной, занесший руку на священнейший образ императора, того покарать как святотатца. Таким-то путем, вселив всеобщий страх, Александр один вполне похож на себя, ибо на всех статуях, картинах и чеканах читается та же мощь неукротимого воителя, тот же дар величайшего благородства, та же красота цветущей юности, та же ясность открытого чела.

О, если бы и философия, вслед сему благому примеру, оградила себя указом, дабы никто легкомысленно не искажал ее черты, а лишь немногие достойные мастера, в равной мере нравственные и просвещенные, отправляли многосложную службу мудрости, и ни в коем случае ни невежды, ни подлецы, не умея даже напялить паллий, не разыгрывали из себя философов и царственную науку, изобретенную для того, чтобы хорошо говорить и хорошо жить, скверной речью и подобной же жизнью не пятнали. А ведь и то и другое так доступно! Что, в самом деле, всего легче, нежели буйство языка и низость нравов, одно из небрежения к другим, другое — к себе самому? Ведь низко себя блюсти — себе бесчестье, а варварски на других нападать — слушателям оскорбление. Разве не крайнее оскорбление наносят вам те, кто полагают, будто вы рады хуле, возводимой на кого-либо из лучших граждан; кто мнят, будто вы брань и напраслину пропускаете мимо ушей либо, поняв, с удовольствием одобряете? Какой оборванец, носильщик, кабатчик настолько косноязычен, чтобы, вздумав напялить паллий, не сумел бы блеснуть злоречием?..

8.443 Этот человек больше обязан себе, чем своей должности, хоть и должность у него не такая, как у всех. Ведь из бесчисленного множества людей мало сенаторов; из сенаторов мало кто знатен; из знатных мало консуляров; из консуляров мало добродетельных; а из добродетельных совсем мало просвещенных. Однако если говорить только о почетной должности, то никому нельзя нагло присваивать ее внешние знаки различия — ни в одежде, ни в обуви…444

9.445 Если случайно в этом прекраснейшем собрании сидит какой-нибудь злопыхатель из моих завистников, — ведь государство большое, в нем и такая порода людей отыщется, кто лучших граждан предпочитает преследовать, чем их примеру следовать, и, отчаявшись с ними сравняться, старается с ними сражаться: их имена безвестны — к моему громкому норовят примазаться! Итак, если кто из этих завистников в блистательнейшее сие собрание, как некое пятно, случайно замешался, пусть-ка, хотел бы я, окинет он собственным взглядом это невероятное многолюдство и, увидев такую толпу, какую до меня не собирал ни один философ, пораскинет, желательно, умом, сколь великой опасности подвергается заинтересованный в сохранении своего доброго имени человек, не привыкший к нападкам, как тяжело и трудно ему удовлетворять даже скромное признание немногих. Что же сказать обо мне, кому и ранее завоеванное уважение, и ваше теперешнее благосклонное предпочтение велит не просто, не кое-как, а до самых глубин души перед вами раскрыться?

Действительно, кто из вас простил бы мне хоть один солецизм,446 кто спустил бы хоть один слог, произнесенный на варварский манер? Кто разрешил бы употреблять непотребные и бранные слова, словно бред слабоумных? Другим вы это легко и, конечно, с полнейшим на то правом извиняете. Мое же какое бы то ни было высказывание придирчиво испытуете, старательно перевзвешиваете, строчки обточку по шнурочку выверяете, по контуру к котурну447 подгоняете: сколько дешевке от вас снисхождения, сколько достоинству загромождения. Итак, я сознаю трудности на моем поприще — и не спорю, не прошу пощады, не судите, мол, меня так строго. Да только чтобы не отвело вам глаза бедное и бледное подлаживание, чтобы эти нищеброды в паллиях вас не обошли.

Проконсульский глашатай сам и на трибуны всходит, и в тогу облачен, и все-то на него глядят; и так он день-деньской или стоит, или прохаживается, или же в сознании собственной важности прегромко что-нибудь выкрикивает. Проконсул между тем высказывается умеренным голосом, редко и с места, а по большей части читает с табличек. Но громовой выклик глашатая — его наемная служба, а на табличке проконсула — приговор, который звучит только раз, не может быть ни дополнен, ни сокращен ни на одну букву, — но как это было зачитано, так и запечатлевается к сведению всей провинции.

Допускаю и я, с поправкой на особенность моих занятий, некое сходство между ними и тем, о чем только что сказано. Действительно, все, что я вынес на ваш суд, записывается и читается там, откуда мне это уже не отозвать, — значит, ни исправить, ни изменить нельзя. Отсюда понятие, с каким священным трепетом должен я приступать к моему слову, причем не в единственном роде занятий. Да! Многоразличны мои, посвященные Каменам, как Гиппиевы в ремеслах труды…448 А что это такое, если вы от меня ждете объяснений, то я с тщанием и прилежанием их представлю.

Гиппий, также из числа софистов, по многогранности таланта из всех первый и в красноречии ни за кем не второй, сверстник Сократу, уроженец Элиды; происхождения безвестного, зато славою велик, богатством неприметен, но дарованием замечателен, память всеобъемлюща, занятия разнообразны, соревнователей прорва. Приходит как-то этот Гиппий в Пису на Олимпийские игры, одетый и на вид красиво, и по выделке удивительно. Все, что при нем и на нем было, все собственными руками сработано — ничего покупного, — и одежда, в которую одет, и обувь, в какую обут, и украшения, которыми привлекал к себе взгляды. Нательною одеждою служила ему туника тончайшего тканья в три нитки, дважды пурпуром прокрашенная, — он сам, один, дома для себя ее соткал. Опояскою — кушак узорный, по-вавилонски расшитый, дивными красками игравший; и в этой работе никто ему не помогал. Поверху был пущен белоснежный паллий, облекавший кругом его стан, — и плащ этот также собственноручное изделие. Также и сандалии для ног своих он сам себе стачал; и даже золотой перстенек на левой руке с искуснейшей печаткой, всем напоказ, он сам выточил себе: выкруглил снаружи, замкнул ложе камня и сделал резьбу. И еще не все его снаряжение я описал: ибо да не будет мне зазорно упомянуть о том, чем он сам не стеснялся похваляться, предъявляя перед толпой сосудец для благовоний, который носил при себе, собственного изготовления, чечевицеобразной формы, округлый, сплюснутый, со скребушкою449 в виде прямого остроконечного черешка с выдолбленным в виде желобка язычком, чтобы держать его за ручку, и влага бы, как пот, сама из него вытекала.