Вот такою-то платою, о карфагеняне, я повсюду воздаю и вам за науки, которым в детстве у вас выучился. Повсюду я называю себя питомцем вашего города, повсюду восхваляю вас славословиями, науки ваши усерднейше возделываю, могущество ваше горделивейше прославляю и богов ваших благоговейнейше чту. Оттого-то и нынче положу я начало моей речи самое благоприятственное для вашего слуха — от бога Эскулапа, который твердыню нашего Карфагена осеняет несомнительной своею божественною силою. Этому богу я даже воспою перед вами гимн латинскими стихами и греческими, от меня ему посвященными. Ибо я ему не безведомый служитель, не новообращенный чтитель, не безблагодатный жрец, но давно его славлю красным словом в стихах и прозе. Так и нынче я воспою ему гимн на обоих языках, которому предпослал подобный же разговор латино-греческий, собеседники в котором суть Сабидий Север и Юлий Персий,504 мужи, по заслугам слывущие дружественнейшими и между собою, и к вам, и к общественной пользе; ученостью, красноречием, благодетельством оба они равны, и не скажешь, почестями ли они славней, спокойствием ли скромней, усердием ли сильней. Во всем между ними было согласие, в одном лишь соперничество и спор: кто из них больше любит Карфаген? Тут тягаются они до предельных сил, но никоему не дается победа. Рассудивши, что такой разговор и вам приятнее по слуху, и мне по складу, и богу по благоговейному посвящению, я в начале этого сочинения ввожу одного афинского моего соученика, который по-гречески расспрашивает Персия о том, о чем я вчера рассуждал перед вами в храме Эскулаповом, а потом постепенно присоединяю к ним Севера, который у меня говорит по-латыни. Персий тоже отлично мог бы это делать, но сегодня он перед вами будет аттикизировать.

19. Славный Асклепиад,505 меж перволучшими врачевателями, исключая единого Гиппократа, первейший, первый придумал, между прочим, и лечить больных вином, но подавая его в точно рассчитанное время; а в расчетах этих он был весьма искусен, внимательнейше следя за биением пульса, когда оно неравномерно или когда учащено. Сей-то муж, входя однажды в город из загородного своего жилища, увидел у порога города пышные погребальные приготовления,506 а вокруг великую толпу народа, сошедшегося на похороны, вида самого мрачного и в одеянии самом скорбном. Подошел он ближе, то ли чтобы полюбопытствовать, по обыкновению нрава своего, кто это такой, и не получив на вопрос ответа, то ли чтобы самому приметить в покойнике что-нибудь по своей науке. И впрямь, человеку этому, на носилках лежавшему и почти уже на костер возложенному, он стал решителем судьбы. Уже все члены несчастного ароматами были орошены, уже уста его благовонными умащениями увлажнены, уже он был омыт, уже последний путь ему зрелся открыт, как вдруг Асклепиад, зорчайше приметив в нем некоторые признаки, вновь и вновь прощупал тело покойника и уловил в нем таящуюся еще жизнь. Тотчас воскликнул он: «Жив этот человекI пусть же факелы отбросят, огни уберут, костер разберут, а погребальное угощение507 из гробницы в трапезную перенесут». Пошел ропот, иные говорили, что врачу надо верить, иные же над врачеванием даже смеялись. Наконец, несмотря на противодействие родственников — потому ли, что они веры к нему не имели, потому ли, что они наследство свое уже имели, — с трудом и усилием добился Асклепиад для мертвеца отсрочки, — и тогда, исторгнув его из рук погребателей, словно из-за порога преисподней, он перенес его домой, и тотчас воротил ему дыхание, и тотчас некими снадобьями пробудил скрывавшуюся в тайниках тела душу.

20.508 Есть знаменитое изречение мудреца509 в застолье: «Первую чашу, — говорит он, — пьем мы для утоления жажды, вторую — для увеселения, третью — для наслаждения, а четвертую — для сумасбродства». Но о чашах Муз можно сказать обратное: чем они чаще, тем они чище и тем они способственнее душевному здравию. Первая чаша образовывает у начального учителя, вторая наставляет в науке грамматика, третья вооружает красноречием ритора. До этих пор все обычно и пьют. Я же испил в Афинах и другие чаши: поэзию замысловатую, геометрию ясную, музыку сладкую, диалектику едкую и, наконец, целокупную философию, неисчерпаемую и поистине нектарную. И вот Эмпедокл поет поэмы, Платон — диалоги, Сократ — гимны, Эпихарм — мимы, Ксенофонт — истории, Кратет — сатиры,510 — а ваш Апулей подвизается во всем этом сразу и всем девятерым Музам равно служит: правда, с большим пылом, чем ему по силам, но за это, может быть, он еще достойнее хвалы, потому что во всяком хорошем деле почин — заслуга, а удача — дело случая; и наоборот, во всяком дурном деле преступление задуманное, но не совершенное достойно суда, потому что рука чиста, да мысль кровава. Стало быть, как мысль о предосудительном достаточна для наказания, так и попытка к достохвальному достаточна для хваления. А что достохвальнее, нежели прославление Карфагена — города, в котором все вы — люди ученейшие, всякую науку у вас юные учат, взрослые применяют, старцы преподают?

Карфаген — нашей провинции высокочтимая школа, Карфаген — всей Африки небесная Муза, Карфаген — Камена народа, облаченного в тогу.511

21.512 И в необходимой спешке бывают уважительные задержки, особенно когда неприятности перебивают намерение. Например, когда нужно выезжать в повозке, то иным милей трястись на коне, чем сидеть в телеге: и много груза, и тяжел кузов, и колеса огромные, и колеи неровные, там пень, там камень, луга без дороги, холмы не пологи, — вот всех этих помех и желает избежать человек. Берет он себе коня, спиною крепкого, ногою скорого, чтоб силен был везти и проворен идти —

как говорил Луцилий.513 Но вот на этом коне выехал он и летит во весь опор, как вдруг видит человека из первых в городе, которого все знают, все уважают, все слушают, — и вот как ни торопится человек, но из почтения сдерживает бег, переходит на шаг, останавливает коня, соскакивает наземь; прут, которым погонял, перехватывает в левую руку, а правую простирает для приветствия, и подходит, и если разговор завязывается долгий, то долго они гуляют и болтают, — словом, какова бы ни была задержка по делу, от нее не отказываются никогда.

22. Тот Кратет,514 Диогенов ученик, почитался в Афинах того времени как домашний Лар, — все дома ему были открыты, ни у одного хозяина не было такой тайны, чтобы Кратет появился не в пору, разборщик и уговорщик на всякую родственную ссору. Как о Геркулесе говорят поэты, будто по целому свету он чудовищ дерзких, человеческих и зверских, доблестью побеждает и землю освобождает, — так и этот философ был Геркулесом515 против гнева и зависти, против похоти и скупости, против всех чудовищ — пороков души человеческой. Эту заразу он из душ изгонял, семейства очищал, злонравие укрощал — сам полуголый и с палкою тяжелой, даже родом-то он был из Фив, откуда и Геркулеса выводит миф. Так вот, Кратет, прежде чем стать истинным Кратетом, был из первейших фиванских граждан: род знатный, челяди множество, дом богатый, вход разукрашенный, сам хорошо одетый, именьями не обделенный. Но когда он понял, что от наследного имущества нет ему в жизни никакой опоры, что все богатства на свете неверны и ненадежны и для хорошей жизни бесполезны <…>