Поднятый горняками гул тут же стих. Человек поднял руку в приветственном жесте и громко сказал:

— Меня зовут Стивенс! Мы не враги вам! Мы такие же жители этого города, что и вы! Мы все братья! Выслушайте нас!..

Он говорил без рупора. Но его хриплый, усталый голос словно подпитывала некая высшая сила. Во всяком случае, слышно его было не хуже полицейского инспектора.

— У меня нет полномочий вступать с вами в какие-либо переговоры! — ответил Хоукинс. И тут же упрямо добавил: — Разойдитесь по домам! Господом богом клянусь, что никто из вас не пострадает, если вы очистите улицу!

— Нам не платят зарплату уже третий месяц! — в усталом голосе предводителя рабочих прорезался гнев. — Что, по-вашему, мы должны делать? Что нам остаётся? Мы вкалываем по три смены, обеспечивая город углём! И вы, инспектор, благодаря вот этим ребятам переживёте наступающую зиму в тепле! В тепле и достатке. Вам же не задерживают выплаты, верно? А наши семьи уже начинают голодать! А зимой им ещё придётся и мёрзнуть, как бродячим собакам, потому что нам не на что купить угля, который мы же сами добываем в этих проклятущих шахтах!..

Оратора тут же поддержал дружный рёв нескольких дюжин глоток. Вверх взлетели сжатые кулаки, транспаранты пришли в новое движение.

— Это правда!

— Наши дети голодают!

— Поверьте нам!

— Станьте на наше место!

— Долой парламент!

Элен потрясённо смотрела на высокого человека, мнущего в натруженных руках испачканный углем подшлемник. То, что он сказал, не вписывалось ни в какие рамки. Она отказывалась верить этим словам. Не может такого быть, просто не может! Они все живут в хорошей стране, где соблюдаются одни на всех законы, где правительство заботится о своих гражданах, где… У Элен на глазах навернулись слёзы. Её обуяло пронзительное чувство чудовищной несправедливости. Чувство жалости и обиды. Девушке показалось, что её предали, что всю жизнь от неё скрывали истину и вот сейчас, на готовой превратиться в зону боевых действий Яблочной улице она прозрела, услышав жуткую, страшную по своей сути правду.

— Вы не поднимите против нас ружья, — с отчаянной смелостью выкрикнул Стивенс. — Мы всего лишь хотим справедливости. Мы хотим, чтобы нас услышали!..

Элен повернула голову в сторону Хоукинса. Зрение девушки, словно повинуясь божественному провидению, обострилось до предела. Ей казалось, что она видит даже купные бисеринки пота, выступившие на пухлощёком лице полицейского начальника. Инспектор, на миг смежив глаза, что-то беззвучно прошептал, и поднёс к задрожавшим губам рупор. На миг его голос дрогнул:

— Я повтр… Повторяю в последний раз! Я ПРОШУ вас, разойдитесь. Я не могу… Не могу решить ваши проблемы, и я не вправе обсуждать…

— А ОНИ в праве гнобить свой трудовой народ? — перебил полисмена Стивенс, с яростью выплёвывая слова через обескровленные губы. — ОНИ вправе заставлять наши семьи голодать? Что ВЫ знаете о голоде, старший инспектор?..

— Разойдитесь, глупцы…

Последнюю фразу Хоукинса, произнесённую безжизненным обречённым голосом, никто не расслышал. Он успел опустить рупор. Бессильно махнув рукой, старший инспектор на негнущихся ногах проследовал за один из перегораживающих проезжую часть мостовой паровой дилижанс. Высокая синяя будка с затемнёнными стеклами и знаком правосудия на дверце скрыла его. Элен, наконец, обрела способность двигаться. Она отклеилась от фонарного столба и меееедленно попятилась назад. Самое поразительно заключалось в том, что на неё по-прежнему никто не обращал никакого внимания. Словно её тут и не было, словно она была бесплотным призраком. Ей никто не видел и не слышал. Когда сталкиваются две непреодолимые силы, маленькие люди вроде неё, оказавшиеся не в то время и не в том месте, исчезают в водовороте вскипевших страстей. Перемалываются словно зёрнышко мельничными жерновами.

Ни Элен, ни Стивенс, всё ещё с робкой надеждой смотрящий на затянутых в синие и малиновые мундиры служивых, никто из затихших горняков не услышал, кто отдал приказ. Но последствия его тут же проявились во всей своей ужасающей красе.

Негромко пыхтящий в воздухе дирижабль вздрогнул, с жужжанием заработали приводные шестерёнчатые механизмы, дуло безоткатного орудия угрожающе задвигалось, нацеливаясь на чумазую толпу шахтёров. В небо взвились изумлённые вопли и проклятия, когда некоторые из рабочих поняли, чем всем им грозит чёрное как ночь и бездушное как смерть жерло безоткатной пушки.

БУМ!!! Носовая рубка гондолы окуталась вонючим сизым дымом. В воздухе погожего солнечного октябрьского денька со свистом пронёсся росчерк кометы. БАХ!!! Громкий взрыв выбил окна из ближайших домов и взметнул ввысь обломки мостовой. Сотни каменных осколков воющей шрапнелью брызнули в разные стороны, рассекая человеческие тела и выбивая оставшиеся стёкла. Не успело стихнуть эхо взрыва снаряда, как раздались рвущие душу крики боли. Волна рабочих, перед которыми в каких-то нескольких шагах образовалась воронка диаметром в три ярда, потрясённо отхлынула назад. Некоторые шатались, у кого-то по лицу бежала кровь, а кто так и не смог подняться. Их подхватывали на руки и, крича от злости, тащили прочь.

Когда дирижабль выстрелил, Элен не успела и пикнуть. Грохот взрыва едва не порвал ей барабанные перепонки. Взвизгнув, девушка, выронила корзину и упала на колени, запоздало прижимая ладони к ушам. Это её и спасло. Не более чем в футе над тульей её шляпки промчался кусок кирпича и, ударившись о фасад цветочного магазина, рассыпался мелким крошевом.

БУМ!!! Орудие дирижабля повторно рявкнуло. В Элен ударила воздушная волна, и осыпало роем мелких камешков. Скорчившись на тротуаре, она в панике зарыдала, не в силах и двинуться с места. Вторым снарядом разворотило ещё несколько квадратных ярдов улицы, вынуждая демонстрантов отступить ещё дальше. Поднявшееся облако пыли набросилось на них, вызывая надрывный кашель и сдавленную ругань. Люди всё ещё не верили. Не верили тому, что их готовы расстрелять как бессловесный скот, как врага. Горняки пятились, бессильно сжимая кулаки и поддерживая окровавленных товарищей. Они ещё не бежали, но транспаранты были брошены наземь, а стяги втоптаны в мостовую.

В стане засевших за паровыми машинами, под прикрытием дирижабля, полицейских прошло волнение. Служители порядка поспешно освобождали дорогу выступившим гвардейцам. Просочившись между транспортников, бравые усачи в меховых шапках, построились в четыре шеренги и, чеканя шаг, двинулись на деморализованных горняков. Это было внушительное зрелище: сияющие кирасы, пляшущие на остриях примкнутых к карабинам штыков солнечные зайчики, безупречные малиновые мундиры.

Элен было невдомёк, что старший инспектор Хоукинс в последний момент отказался послать против демонстрантов своих подчинённых. Ему хватило и того, что полицейских патрульный дирижабль «Ястреб» класса «Мотылёк» выпустил по бунтующим рабочим два снаряда из безоткатной восьмидесятимиллиметровой пушки… И тогда за дело взялись столичные гвардейцы.

Хоукинс сидел на подножке своего паромобиля, уронив рупор под ноги и обхватив голову руками.

Элен содрогаясь всем телом, захлёбываясь от слёз, лежала ничком на холодных камнях тротуара, молясь всем святым и ничего не соображая…

…Джек Спунер с перекошенным от изумления лицом, выглядывал из-за угла цветочной лавки, о фасад которой только что с громким щёлканьем ударился осколок. Всё, что происходило на Яблочной улице последние пятнадцать минут, пронеслось для него за несколько ударов сердца. И он всё видел своими глазами. Всё до мельчайших подробностей. Начиная с того момента, когда он, только-только прицелившийся к оттопыренному карману одетого в дорогое пальтишко чванливого старикана, одним из первых увидел надвигающуюся волну взбунтовавшихся шахтёров, до грохота орудийных залпов дирижабля. Джек и представить себе не мог, что ему может стать так страшно. Оказывается, слушать о пушечной канонаде это одно, а слышать лично — совсем другое. Так недолго и в штаны наложить. И конечно, Джек и представить себе не мог, что подобное всё же произойдёт. Да, за последнее время в городе уже случались демонстрации бастующих рабочих. Но ещё ни разу власти не отдавали приказа стрелять по ним. И это было страшнее всего.