Шант, продолговатый континент неправильной формы, чуть больше двух тысяч километров в длину и почти полторы тысячи километров в поперечнике, отделен с севера от темной массы гигантского Караза ста пятьюдесятью километрами воды — проливом Язычников, соединяющим Зеленый и Пурпурный океаны. К югу, за Большой Соленой топью, между Пурпурным и Синим океанами втиснулся третий континент, Паласедра, очертаниями напоминающий трехпалую кисть или вымя с тремя сосками.

В полутора тысячах километров к востоку от Шанта из океанских волн поднимаются первые из многих тысяч островов Бельджамара — архипелага, разделяющего Зеленый и Синий океаны. Численность населения Караза остается неизвестной. Паласедрийцев относительно мало. Бельджамарский архипелаг дает убежище и пропитание редким рассеянным группам морских кочевников. Львиная доля населения Дердейна сосредоточилась в шестидесяти двух практически независимых кантонах Шанта, принужденных составлять конфедерацию только волей Человека Без Лица.

Кроме малозаметного федерального правительства в стеклянном городе Гарвии, мозаику Шанта объединяло лишь глубокое взаимное недоверие ее разрозненных частей. Жители каждого кантона считали единственно правильными и достойными всеобщего подражания исключительно свои собственные обычаи, костюмы, диалекты и предрассудки. Все остальное рассматривалось как нездоровое чудачество или безответственная распущенность.

Буквально безличное, самодержавное и категорическое правление Аноме, в просторечии именуемого Человеком Без Лица, как нельзя лучше устраивало обуреваемых ксенофобией кантональных шовинистов. Правительственный аппарат был прост. Налоги, время от времени пополнявшие казну по требованию Аноме, почти не обременяли население. Функции федерального правительства в огромном большинстве случаев ограничивались обеспечением строгого соблюдения внутренних кантональных законов, предложенных и утвержденных кантональными властями. Суд Аноме, безжалостный и скорый, был, тем не менее, нелицеприятен и неизменно следовал одному и тому же общепонятному принципу: «Нарушение закона карается смертью». Залогом власти Человека Без Лица был ошейник — блестящее кольцо флексита, украшенное кодовыми цветовыми полосками различных оттенков лилового, темно-алого или каштанового, синего, зеленого, серого, изредка темно-коричневого.[11]

Трубчатую полоску флексита начиняли прокладкой взрывчатого вещества, декокса. Человек Без Лица мог, по желанию, вызвать детонацию декокса с помощью передатчика кодированного излучения. Попытка разорвать или разрезать ошейник приводила к тому же результату. Как правило, когда человек терял голову, причина его смерти была известна и очевидна — он нарушил кантональный закон. Время от времени, однако, голова отрывалась по таинственным, не поддающимся рациональному объяснению причинам, после чего родственники, знакомые и земляки потерпевшего вели себя чрезвычайно осмотрительно и старались держаться как можно незаметнее, опасаясь навлечь на себя непредсказуемый гнев Аноме.

От возмездия Аноме нельзя было скрыться ни в городской толпе, ни в самых пустынных уголках Шанта. От побережья пролива Язычников до Ильвия на крайнем юге взрывались ошейники, летели с плеч непутевые головы преступников. Ни для кого не было тайной, что Аноме назначал анонимных уполномоченных представителей, следивших за неукоснительным подчинением его воле — их величали, с известной долей сарказма, «благотворителями».

Крупнейший город Шанта, Гарвий, где обосновался Человек Без Лица, был индустриальным и торговым центром всей планеты. По берегам реки Джардин и в районе устья Джардина, так называемом Шранке, располагались сотни стекольных заводов, литейных цехов и машиностроительных мастерских, предприятий, изготовлявших стандартные биомеханизмы, и биоэлектрических лабораторий, где органические мономолекулы из кантона Фенеск, заключенные в наращиваемую сверхпроводящую оболочку, приживлялись к инстинктивным фильтрам слабых токов, нейрореле и селекционированным сфинктерам — с получением хрупкой, капризной и чрезвычайно дорогостоящей электроники. Профессия биоконструктора считалась самой престижной. Нижнюю, наименее респектабельную ступеньку социальной лестницы занимали бродячие музыканты, вызывавшие, тем не менее, приступы романтической зависти у оседлых обитателей Шанта. Музыка, так же, как основной словарный запас и цветовая символика, беспрепятственно пересекала кантональные границы — влияние новой удачной мелодии, ритма или последовательности аккордов распространялось на все население континента.[12]

В кантоне Амаз до двух тысяч музыкантов ежегодно участвовали в «сейяхе» — оглушительном хоре маленьких прозрачных «блуждающих колоколов», совместно производивших настойчиво-непрерывный звук с неопределенной высотой тона, без отдельных голосов, приливавший и отливавший подобно порывам ветра или океанским волнам. Интерес широкой публики привлекала, однако, более понятная музыка, исполнявшаяся труппами бродячих музыкантов — джиги и прочие бодрые, «заводные» танцевальные мелодии и импровизации в быстром темпе, сюиты и сонаты, шарары, сарабанды, инструментальные баллады, каприччио. Музыкальную труппу мог временно сопровождать друидийн. Чаще, однако, друидийн бродил один, играя все, что приходило в голову. Музыканты, пользовавшиеся меньшим уважением, иногда распевали баллады на собственные или чужие слова, но друидийн никогда не пел — только играл, выражая в звуках пафос жизни, радость и горечь бытия. Таким друидийном был кровный отец Этцвейна, знаменитый Дайстар. Этцвейн отказывался верить в рассказанную Фельдом Майджесто историю смерти Дайстара. В детских грезах он видел себя блуждающим по дорогам Шанта и развлекающим праздничные толпы игрой на хитане до тех пор, пока, наконец, не наступал момент встречи с отцом. Дальнейший сценарий мечты мог развиваться по-разному. Иногда Дайстар рыдал от радости, услышав прекрасную музыку, а когда Этцвейн открывал ему свое происхождение, счастливому изумлению Дайстара не было предела. В другом варианте Дайстар и его неукротимый отпрыск оказывались соперниками в музыкальной битве — Этцвейн впитывал внутренним, слухом величественные мелодии, ритмы и контрапункты, торжественный звон колокольных подвесок, радостно-агрессивное рычание резонатора гремушки.

Действительность, наконец, начинала чем-то напоминать сны наяву. Этцвейн брел по дорогам Шанта с хитаном, закинутым за спину. Лямка терла худое плечо. Перед ним лежало все будущее — при условии, что его не поймают и не вернут в Бастерн. Не следовало забывать о способности проницательного Оссо догадаться о положении вещей и снова вызвать ахульфов. Пугающая мысль заставила Этцвейна прибавить ходу. Он бежал усталой трусцой, временами переходя на шаг, когда в легких уже не хватало воздуха. Аллея Рододендронов осталась далеко позади. Прохладно мерцали звезды, слева чернела высокая тень Хвана — горной цепи к югу от Бастерна.

Ночь не кончалась. Этцвейн, уже не в силах бежать, шел как можно быстрее, упрямо переставляя ноющие избитые ноги. Дорога поднималась, огибая отрог хребта. За подъемом открылось бледно озаренное созвездиями пространство, серое и черное, с редкими далекими огнями неизвестного происхождения.

Этцвейн передохнул, сидя на камне и глядя на запад, в ночную даль кантона Шемюс, где он еще никогда не был, хотя кое-что знал о его обитателях и их повадках от гостей, проходивших по Аллее Рододендронов. Шемюс населяли коренастые люди с рыжевато-русыми волосами и раздражительным темпераментом. Они варили пиво и гнали самогон. Оба напитка часто и обильно употреблялись мужчинами, женщинами и детьми без заметного эффекта. Мужчины носили костюмы из добротной бурой ткани, соломенные шляпы и золотые кольца в ушах. Женщины, тучные и задиристые, одевались в длинные плиссированные платья из черной и темно-коричневой ткани и скрепляли прически гребнями из кварца-авантюрина. Они никогда не выходили замуж за воздыхателей крупнее себя — в результате мужья лишались преимущества в домашних потасовках после вечеров, проведенных в кабаке.