Эстетические идеи писателя Мартина Идена безмерно выше уровня буржуазного искусства. Когда Мартин чувствует, что он должен приноравливаться к этому жалкому уровню, он видит в этом измену своим заветным мечтам, своим представлениям о подлинном искусстве, которое должно служить «Приключению с большой буквы» — прославлению подлинных подвигов. Только о них хотел писать Мартин.

Вероятно, именно в этом романе Лондон ближе всего подошел к тому идеалу искусства, который он видел в творчестве М. Горького. Еще в 1901 году, в пору своего мужественного движения вперед, в пору овладения писательским мастерством, он писал в своей рецензии на американское издание романа «Фома Гордеев»: «Его реализм (Лондон говорит о Горьком. — Р. С.) более действен, чем реализм Толстого или Тургенева. Его реализм живет и дышит в таком страстном порыве, какого они редко достигают. Мантия с их плеч упала на его молодые плечи, и он обещает носить ее с истинным величием…»

«Он, — заключает Лондон свою статью о Горьком, — знает жизнь и знает, как и для чего следует жить».

Так говорил американский революционный писатель начала XX века об основоположнике социалистического реализма. Он верно почувствовал в его искусстве черты «нового реализма», как определил Лондон творческий метод Горького.

Лондон стремился к тому новому, действенному искусству, которое учило, «как и для чего следует жить», и в романе «Мартин Иден» достиг многого.

Характерной чертой того искусства, за которое боролся Лондон и его герой в романе «Мартин Иден», наряду с острым критическим изображением буржуазного общества, наряду с беспощадным анализом переживаний героев романа, является и ясно выраженная романтическая тенденция. Эта тенденция свойственна и эстетике Лондона в целом.

В конспекте своих лекций о русской литературе, читанных в начале XX века на острове Капри, Горький писал о «социальном романтизме» как о важном направлении в литературах конца XIX — начала XX века.

Действительно, критика капитализма, с новой силой вспыхнувшая в мировой литературе вместе с переходом капитализма в его последнюю стадию — в стадию империализма, — дала импульс для волны романтических настроений, характерных для многих писателей этого времени. Литературная критика конца столетия — начала XX века охотно говорила о явлениях «неоромантизма», то есть нового романтизма в творчестве писателей-современников. При этом в число «неоромантиков», противостоявших душным и бесчеловечным будням позднего капитализма, заносили писателей очень различных — и Кнута Гамсуна с его сильным человеком, вернувшимся к общению с природой, и болезненно хрупкого Гофмансталя, артиста и сноба до кончиков ногтей, убегавшего от венской бюргерской пошлости в мир утонченных эстеских переживаний, и поэта строителей Британской империи Редьярда Киплинга с его пафосом отречения от личности во имя солдатского долга и во имя служения идее британской мировой империи.

Но была и другая линия «нового романтизма», звавшая к борьбе против буржуазного мира под знаменами революции, во имя создания действительно нового общества, в котором человек станет действительно свободным. Революционная романтика звала к себе все большее количество активных натур, и, видимо, эти настроения Горький объединял под понятием «социального романтизма».

Героический идеал многих произведений Лондона, образ смелого, чистого духом, бескорыстного человека, способного умереть «за други своя», — это идеал, несущий в себе черты социального романтизма. Сильнее всего он выражен в образе Эвергарда — героя «Железной пяты», вождя революционных рабочих. Идеи революционного социального романтизма вспыхнут и в повести «Мексиканец», в образе худого смуглого юноши, героически помогающего делу мексиканской революции. Есть они и в «Мартине Идене» — в образе Лиззи Конолли, в образе самого Мартина, в том, что рассказывает Лондон об эстетике писателя Идена, мечтавшего воспеть нечто необычное, «Приключение с большой буквы» — подвиг.

Позже, в романах 1910-х годов, в творчестве Лондона возобладают другие стороны неоромантической поэтики — идиллическое изображение природы, под сень которой спешат укрыться его уставшие от классовых битв герои, даже мистические представления о сильных и смелых душах, над которыми не властны тупые и жестокие законы «реального», то есть буржуазного мира («Звездный скиталец»). Но и герой романа «Мартин Иден», и сам автор стремятся к романтике действия.

В страшном и жестоком финале романа есть своя логика. Финал книги говорит о том, что Лондон, несмотря на сильнейшие романтические тенденции, не был писателем-романтиком исключительно. В его творческом методе, как почти у всех больших художников, — и об этом Горький тоже говорил, — романтический метод был переплетен с реалистическим, дополнял и обогащал его. И в целом роман «Мартин Иден», конечно, произведение глубоко реалистическое, как реалистичен рассказ об участи одинокого писателя, не выстоявшего в тяжелой борьбе с враждебным ему социальным строем именно потому, что он оказался одинок. Романтическая победа одинокого художника над обществом выглядела бы красивой неправдой. Ведь и судьба самого Лондона складывалась трагически.

Соединение элементов романтизма и критического реализма в той или иной пропорции характерно — но с преобладанием реализма — и для рассказов Лондона. К тому времени, когда Лондон выдвинулся в области этого жанра, рассказ уже был одним из самых распространенных жанров американской прозы. Уже существовала традиция американской новеллы, представленная В. Ирвингом, Брет-Гартом, М. Твеном, О. Генри, С. Крейном и другими, менее значительными мастерами.

Но и на этом богатом фоне произведения Лондона быстро заняли свое, только им принадлежащее место, породили подражания и попытки конкурировать с ними, определили тип американского приключенческого рассказа. Стремительность действия, яркость характеров, свежие жизненные подробности, почерпнутые из огромного опыта, накопленного писателем, энергичный и выразительный стиль, богатый зрительными образами и меткими, точными эпитетами, привлекал к рассказам Лондона и массового читателя, которому были понятны и интересны его «истории», и знатоков литературы. Последние не могли не оценить и новизну материала, и своеобразие изложения, поэтичность Лондона, умевшего найти художественный эффект в самом, казалось бы, обычном предмете — в описании упряжки собак или хижины золотоискателен. К этому надо добавить богатство северных пейзажей, открытых Лондоном, картины природы, к которой писатель был так чуток.

Из неисчерпаемого богатства рассказов Лондона мы могли для настоящею издания выбрать сравнительно немногое. Мы постарались дать представление о мире, открывающемся в северных рассказах Лондона. Тема величия человеческого характера, выдерживающего жесточайшие испытания, не может не увлечь тех, кто в наши дни воздвигает города в полярной тундре, покоряет гигантские реки, оживляет пустыни, борется с морозом и ветрами, охраняющими заветные, некогда дикие углы нашей земли. Правда, именно в северных рассказах в свое время сказались заблуждения Лондона, весьма увлеченного идеями Г. Спенсера, делившего народы на «жизнеспособные» и «нежизнеспособные», якобы обреченные на подчинение и вымирание. Отголоски этой реакционной теории ясно видны даже в таких известных рассказах, как «Сын Волка», где индейцы — «дети Ворона» — должны повиноваться «Сыну Волка», белому человеку, будто в силу закона природы. Но эти заблуждения Лондона перечеркнуты такими рассказами, полными веры в духовные силы и благородство индейцев, как «Лига стариков» или «Сивашка».

О величии старого индейца, о его мудрости и мужестве перед лицом смерти говорит и небольшой рассказ «Закон жизни». Северный эпос Лондона жив и сейчас, ибо герои лучших его произведений оказываются братьями в минуту беды, верными друзьями в час подвига, делят честно и последнюю корку, и смерть, которую они умеют встретить бестрепетно. Они проявляют ту победительную энергию, которой дышит рассказ «Любовь к жизни», так понравившийся В. И. Ленину. Мужество героев северных рассказов Лондона уходит своими корнями в народные представления о человеческом достоинстве, в народную этику.