В дверях появилась кухарка и спросила, собираюсь ли я, во имя Христа, нести жаркое.

Когда, несколько успокоившись, я снова вошла в столовую, семья покончила с супом, все изо всех сил молчали. Доктор продолжал читать газету. Я собрала со стола грязные тарелки, поставила второе блюдо и ушла. Лотерейные билеты лежали на полу, и я не подняла их.

К вечеру в доме все затихло. Старший сын куда-то исчез. Богобоязненная воспитанница кухарки занялась своими любимыми заводными куклами, перед сном ей предстояло еще читать псалмы. Бобо и Дуду вместе с детьми премьер-министра и других важных особ стояли на углу улицы и выкрикивали ругательства по адресу прохожих; они могли развлекаться так часами. Фру отправилась в гости играть в вист, который они называют бридж; в этой игре партнеры заранее рассказывают друг другу, что у них на руках.

Гнев мой постепенно угас. Я сидела за фисгармонией, стараясь подчинить своей воле грубые непослушные пальцы, не желавшие знать никакого искусства. Вдруг я заметила, что в распахнутой настежь двери появился мужчина. Сначала я подумала, что это видение. Он посмотрел на меня слегка прищуренными глазами, протер очки и улыбнулся. Меня бросило в холод, потом в жар. Я поднялась, чувствуя слабость в коленях. Глаза мои видели все, как в тумане. Клянусь, никогда раньше со мной этого не случалось.

— Я услышал музыку, — заговорил он.

— Не смейтесь…

Он спросил, у кого я учусь, я назвала имя органиста.

— Он стал органистом? — удивился доктор Буи Аурланд. — Хотя почему бы и нет? Он намного, намного превзошел нас всех, настолько, что приучил себя спать днем, чтобы не видеть этого преступного общества.

— Он разводит цветы, — сказала я.

— Это интересно. Я бы тоже хотел разводить цветы. В те времена, когда я жадно читал газеты, он читал в оригинале итальянских писателей Возрождения. Я помню, он даже хотел просматривать сообщения о военных действиях, чтобы потом, через двадцать лет, в течение двух минут прочесть все о войне в энциклопедии. Меня радует, что он разводит цветы. Вы не думаете, что мне следовало бы послать детей к нему? Может, он сумел бы сделать из них людей?

— Вы спрашиваете о таких серьезных вещах. Ведь я глупая деревенская девушка, ничего на свете не знаю, и меньше всего я знаю что-либо, касающееся вас.

— Вы стоите обеими ногами на земле, — сказал хозяин и улыбнулся. — Дайте мне вашу руку. — Он посмотрел на нее: — Большая, красивая рука.

У меня было такое чувство, словно меня поджаривают на сковородке. Все мое тело пылало от того, что он рассматривал мою руку.

Но вот он привычным жестом надел очки. Потом сунул руку в карман, вынул сто крон и протянул мне.

— За ваши лотерейные билеты.

— Они стоили пятьдесят крон, а у меня нет сдачи.

— Отдадите потом.

— Я не могу взять деньги просто так.

— Пусть это вас не смущает, ведь люди всегда стараются заплатить поменьше. Это закон природы. А я экономист.

— Тогда я возьму для вас еще десять билетов.

— Только не протягивайте их мне над тарелкой с супом, — улыбнулся он и ушел, закрыв за собой дверь.

Если судить по изображениям на почтовых открытках, можно подумать, что все гении-музыканты по меньшей мере боги. Но теперь я узнала, что величайшие композиторы мира — всего лишь жалкие парии среди людей. Добропорядочные жители Вены считали Шуберта неотесанным парнем, они были уверены, что он ничего не смыслит в музыке: он мстил им тем, что писал музыку для народа. Его «Ave Maria» знают даже наши крестьяне на Севере. Он умер от голода, не дожив и до тридцати лет. Бетховен не получил даже обычного для людей его круга образования и писал, как пишут простые крестьяне. Он оставил смешное письмо, которое считается его завещанием. Он был влюблен в нескольких графинь, взирал на них с таким же восхищением, с каким старый, заезженный мерин смотрит на грациозных скакунов. В глазах добропорядочных венцев он был только глухим чудаком, плохо одетым, неопрятным, которого нельзя допускать в приличное общество. И все же эти два отвергнутых обществом человека стояли выше всех других признанных музыкантов. Многие композиторы служили при дворах мелких, ничтожных князьков, услаждая их слух своей игрой, в то время когда те вкушали пищу. Служил при дворе и великий Иоганн Себастьян Бах, много лет потративший на борьбу с дворцовой челядью в Лейпциге. Гайдна, величайшего композитора своего времени, даже били представители рода Эстергази, которым он служил целых тридцать лет, так и не удостоившись чести сидеть с ними за одним столом. Моцарт, достигший в музыке высочайших вершин, стоял на социальной лестнице ниже болонки трусливых князей и ничтожных епископов. Он умер молодым в нужде и нищете, и за гробом его шла только собака. Господа же не провожали его в последний путь, сославшись на то, что идет дождь, — они боялись инфлюэнцы.

Я прошу моего органиста поставить пластинку с танцем огнепоклонников: ночь, дождь, толпа дикарей, сгрудившись вокруг большого костра, бьет в барабаны. И неожиданно среди этого грома звучит какая-то удивительная мелодия, которая теплым лучом пронизывает мое сердце. И когда через несколько дней, среди работы, я вдруг вспомнила эту короткую дикую мелодию, я вновь испытала то же блаженное чувство.

Я снова смотрю на картину и замечаю, что у расщепленной девушки, которую я считала лысой, светло-голубые или, скорее, зеленоватые волосы, густые и блестящие. Только теперь я вижу, что волосы нарисованы сами по себе и отделены от лица белой полоской.

Царица Клеопатра, размалеванная как всегда, босая, в шелковых брюках и меховом пальто, с сигаретой во рту, выплывает из спальни матери органиста и направляется в кухню.

— Мне хочется кофе.

— Клеопатра, — говорит органист, — в твоих владениях вся Бразилия, Турция и Ява. — И не помню, сколько еще кофейных стран он перечисляет.

— Да, но у нее нет одиннадцатого пальца, — замечаю я, глядя на картину.

— Как знать, может быть, одиннадцатый палец — это как раз то, чего ей не хватает, — улыбается органист.

— И все же картина — это только картина, — упрямо говорю я.

— И ничего больше. Но недавно я видел фотографию машинистки, у той было тридцать пять пальцев.

— Не пойти ли мне в кухню и не пересчитать ли пальцы Клеопатры?

— Картина, — продолжает органист, — не девушка, хотя она и изображает девушку, наоборот, она очень далека от того, чтобы быть девушкой. Все хотят спать с девушкой, а не с ее портретом. Даже точное восковое изображение Клеопатры не имеет ни кровообращения, ни вагины. Тебе не нравится одиннадцатый палец? Но он здесь заменяет недостающее. — Он наклоняется ко мне с улыбкой. — Я поверю тебе самую важную тайну: то изображение Клеопатры, которое на первый взгляд ближе всего к истине, та Клеопатра, которая сейчас прошла в кухню, чтобы сварить кофе, обладает и кровообращением и многим другим, и все же ничто так не далеко от Клеопатры, как эта женщина. Это случайное, хотя биологически органичное целое, бесконечно далеко от Клеопатры. Даже человек, который через двадцать пять лет отпразднует с ней серебряную свадьбу, будет знать о ней не больше, чем гость, пробывший у нее полчаса, или чем ты, видевшая, как она сейчас прошла по комнате: дело в том, что она не похожа сама на себя. И художник это знает, потому и нарисовал ее с одиннадцатью пальцами.

На другой день, управившись с двумя домашними животными — электрополотером и пылесосом, — я начала рассматривать картины. Я часто смотрю на эти десяти- и двадцатисантиметровые горы, под которыми надпись «Эйриксйокудль», и временами мне кажется, что они сделаны из овсяной каши, иногда — что из синевато-красного желе, а порой они напоминают опрокинутую чашку. Я не могу понять этих гор, ибо человек с Севера, живший в горах, никогда не поймёт изображений гор, которые нарисует человек с Юга.