— Полезай в воду, стонадцать коп!

Беглецы бросились к воде, держа во рту камышинки и крестясь.

— В камыши! Бредите в камыши! — распоряжался запо­рожец, таща с собой в воду все свое имущество.

Беглецы погрузились в воду. Видно было, как на поверх­ности взволнованной речки двигались и дрожали камышин­ки, выскакивали из воды пузыри; потом все сгладилось. Только зная, где каждый из беглецов погрузился в воду, можно было бы после долгого наблюдения заметить, как между зелеными тростинками свежего камыша дрожали и как бы двигались сухие камышинки, торчавшие из воды.

Последним вошел в воду запорожец, огляделся кругом, чихнул, помянул стонадцать коп чертей и скрылся под водою.

— А далибуг, пане, я сам видел, как он бросился в во­ду, — послышался, вместе с конским топотом и собачьим лаем, сиплый голос.

— Галганы, пся крев! Далеко не могли уйти, — отвечал другой голос.

— А, пся вяра! Рыбу и огурки ели — вот и следы... 

Погоня подскакала к самой воде. Собаки, обнюхивая землю и рыбью шелуху с костями, заливались звонким лаем и выли. Они чувствовали, что добыча тут, но не ви­дали ее.

— Пиль! Пиль! Шукай, Ментор, шукай! — понуждали собак.

— Они тут, лови их, псю крев, лови, Огар!

Собаки бросились в камыши, в кусты, лезли в воду, лаяли на иву. Ментор, чуя добычу и угадывая даже, где она, кружился по воде, захлебывался, фыркал. Но он не умел нырять. Некоторые собаки переплывали через речку, обнюхивали противоположный берег, но находя, что следы там исчезали, возвращались назад.

— Они тут — им некуда было уйти.

— Проклятые хамы в воде сидят: они это умеют делать.

— Что хамам делается! Они, как выхухоль, и в воде могут жить.

— А не ускакали ли они, пане, на лошадях? Я видел, как они понеслись по степи.

— То одни кони, без людей: я сам видел.

— Все ж надо, пане, поймать княжеских коней: его мосць князь очень дорожит ими.

— Знаю! Вон сколько перепорол за них нашего брата шляхтича!

— Коней и пан Сондач с своими жолнерами поймает.

Если бы преследующие наших беглецов внимательно смотрели на воду, они увидели бы в одном месте, как там дрожала и ходуном ходила по воде сухая камышинка, стояв­шая торчмя, как она нагибалась, снова вставала, как выхо­дили из воды пузыри... Они видели бы, как камышинка выскочила из воды, покружилась на месте и тихо-тихо по­плыла вниз.

— Нет, это черти, а не люди — именно, в воду канули!

— Да они, пане, потонули наверное.

— Нельзя же не захлебнуться: столько времени под водою!

— Этих проклятых схизматиков ни огонь, ни вода не берет!

— А! Вон одного коня поймали — ведут...

— Как он бьется!.. Точно бешеный, далибуг, беше­ный...

В это время в воде, в том месте, где недавно выскочила сухая камышинка, что-то забарахталось, зашлепало водой...

Показалась рука, голова... Собаки залаяли и кинулись в воду.

— Видал, пан? Там что-то из воды показалось...

— Рука... голова... волосы...

— Где пан видел?

— Вон там, где Огар ищет.

Но там ничего опять не видно было: руки и волосы исчез­ли под водой... Собака вертелась на том месте и выла.

— Надо, пане, поискать там.

— Разденься, Яцек, пощупай там саблей.

Один жолнер разделся и побрел в воду, держа перед собой саблю. Вдруг он споткнулся на что-то и в испуге бро­сился назад...

— Езус, Мария, там что-то лежит мягкое...

— Ну, тащи из воды — увидим.

— Как же, пане?.. Оно... может, оно...

— Тащи, собачий сын, а то палашом покормлю!

Яцек, бормоча молитву, побрел снова, нагнулся, нащупал что-то и потащил. Скоро из воды показалась штанина синих шаровар, сапог...

— Тащи, Яцек, тащи!

Показались руки, бледное лицо с закрытыми глазами... Это был Федор Безридный. Собаки обнюхивали его и выли. Все приблизились к утопленнику, который лежал на бере­гу головой к воде, разметавши руки.

— А! Это друкарь из княжеской друкарни... Утонул, бедный хам!..

— Не бегай... Туда схизматику и дорога...

Уверившись, что «схизматики» потонули, чем сами себя достойно наказали, и бросивши безжизненное тело Федора Безридного на потраву зверю и птице, отряд городовых казаков, предводительствуемый легковерными панками, от­правился в другую сторону разыскивать беглых хлопов, а главное, чтобы поймать панских коней, за которых так досталось благородным спинам дворовой шляхты.

Когда отряд скрылся из вида, камыш в одном месте за­шевелился и из воды показался сначала красный, весь на­мокший верх казацкой шапки, а затем и усатое лицо запо­рожца. Сечевик, оглядевшись кругом и не видя своих пресле­дователей, характерно свистнул, выражая этим свистом и удивление, и презрение.  

— Фью, фью-фью! Удрали, крутивусы!..

Увидав на берегу бедного друкаря, он быстро выполз из воды, таща за собою мокрую тяжелую переметную суму и длинное ратище копья.

— Хлопцы! Хлопцы! Будет вам воду пить! — окликнул товарищей.

В разных местах показались из воды головы — лица блед­ные, посиневшие. Запорожец бросился к друкарю и начал его сильно трясти, приподняв с земли.

— Захлебнулся хлопец, да, может, очнется...

И Грицко, и Юхим вышли из воды. Они дрожали всем телом.

— Утонул? — спрашивали они с боязнью.

— Как он сюда попал?

— Полно распытывать! Берите за ноги — потрясем его!

Друкаря начали трясти. Мало-помалу посиневшее лицо начало принимать более живой цвет.

— Трясите, хорошенько трясите! Он немножко теплый.

Вскоре у утопленника хлынула вода ртом и носом.

— Будет! Оживает.

Его положили на траву. Несчастный открыл глаза.

— Холодно! — было его первым словом.

— Добре! Зараз будет тепло.

— Запорожец метнулся к суме, достал оттуда баклажок с водкой и серебряный коря­чок.

— Оковитонько! Матушка родная! Вызволяй!

— Он на­полнил корячок и поднес его друкарю, став на колени.

— По­садите его, хлопцы, поднимите!

Друкаря приподняли. Зубы его стучали, как в лихорадке. Запорожец приставил корячок к его посиневшим губам.

— Пей, хлопче, пей разом до дна.

Друкарь с трудом выпил, закашлялся. Лицо его стало оживать, краска заиграла на щеках.

— Добре, друкарю, зараз встанешь! — успокаивал его запорожец.

Он налил себе и опрокинул под мокрые усы. Налил то­варищам, и те опрокинули.

— Добре!.. Выпьем, братцы, по другой! Вонзимо копие в душу!

Вонзили еще по разу — и все ожили. Друкарь сидел на траве и глядел кругом посоловевшими глазами: он, по-ви­димому, не помнил ничего, что с ним было.

— Как это ты, друкарю, вылез из воды? — спросил за­порожец.

— Не знаю, — отвечал тот, качая головой.

— Должно быть, воды перепил, — заметил Грицко, — и я, матери ей лихо, много пил и чуть не лопнул... Еще спа­сибо, что тарани шибко наелся, так и в воде пить хотелось.

— А меня чортов рак за ухо ущипнул, я чуть не крик­нул, — пояснил Юхим.

Запорожец по привычке полез было в карман, вытащил оттуда кисет и трубку, чтоб после долгого сиденья под водою и после двух чарок водки затянуться, да увидав, что и с ки­сета вода течет, и в трубке вода, и трут мокрый, и сам он весь мокрый, как мышь, — так и ухватил себя за чуб.

— А, стонадцать коп чертей с горохом! О, чтоб вас, чертовых крутивусов, черти редькою по пятницам били! Чтоб ваши матери ежей родили против шерсти! Чтоб вам подавиться дохлою мерзлою собакою, чтоб она у вас в пога­ном брюхе и таяла, и лаяла!

Выругавшись вдоволь и облегчив этим хоть немножко казацкую душу, он тотчас же сорвал несколько широких листов лопуха, разложил их на солнце, высыпал на них под­моченный тютюн, вздел на сухой сук орешника кусок мок­рого трута, потом повесил на кусты мокрую же шапку, снял сапоги, штаны, сорочку, все это развесил на солнце и остался в таком виде, в каком поп отец Данило вынул его когда-то из купели.