– У тебя есть другая женщина?

Если бы… У меня не было другой женщины в этом мире, а тот, где моя половинка ждала меня, оставался недоступен.

Я бросил ложечку на стол и поднялся.

– Извини, – сказал я, – мне пора.

– Ты даже не проводишь меня? – Сашенька удерживала секунды, не позволяя времени растекаться бесформенной лужицей, как это уже случилось с мороженым и с нашими отношениями, и со всей ее жизнью.

– Извини, – повторил я. – Мне просто не успеть.

Я повернулся и ушел – встреча вообще не имела смысла, порвать отношения можно было и по телефону. Нет, по телефону не получилось бы, Сашенька непременно явилась бы ко мне домой, чтобы посмотреть в мои бесстыжие глаза. Телефон для нее был всего лишь средством передачи простейшей информации, она не любила долгих разговоров на расстоянии и не понимала собеседника, если не видела его перед собой.

Больше мы с ней не встречались.

А как я страдал вначале, когда она не хотела отвечать на мои настойчивые ухаживания! Казалось, мир рушится, – не потому, что письма, которые я писал сам себе, указывали именно на Сашеньку, как на женщину, созданную для меня в этой Вселенной, но скорее потому, что по всем моим представлениям вторая половинка души (а я считал Сашеньку своей частью!) не способна в принципе сказать «нет!» – ведь это все равно, что предать себя…

Автобус проехал поворот к аэропорту, и я в который раз посмотрел на часы – запас времени был уже почти равен нулю. Впереди появились огромные серые здания складов, еще минута…

Я должен был вспомнить что-то. Почему я все время держал на коленях листы и разглаживал их ладонью? Почему мне так важно было видеть формулы? Может, я хотел, наконец, понять, что они означали на самом деле? Я никогда не верил в то, что формулой можно записать любовь. Конечно, это чепуха, сюжет плохой пьесы. Формула любви, Господи! Нет ничего более примитивного по замыслу, чем попытка выразить бесконечность человеческой психики с помощью набора чисел и букв, соединенных математическими символами.

Я записал когда-то эти формулы под диктовку (чью? собственного подсознания?) и, зная, что это действительно конечная суть, не верил ни единой секунды.

Я писал о том, что мироздание вовсе не так однозначно, как нам это представляется. Тривиальная мысль, разве я был первым, кто об этом думал или писал? Нет, конечно, но мне почему-то представлялось естественным (с чего бы? Разве были у меня тому какие-то доказательства?), что Вселенная состоит из нескольких частей, слоев, граней (названия я не придумал, какая, мол, разница?). Одна часть – мироздание, которое дано нам в ощущениях: мир темного космоса, яркого полуденного неба, серых вечеров, женских измен, приборов, которые чаще ломаются, чем работают нормально, газет, куда приходится писать, чтобы заработать на корочку хлеба… Наш мир – мир вещества, молекул, атомов, частиц, связанных различного вида полями.

И есть второй мир, столь же реальный, как наш, – мир полей, где нет атомов, молекул и элементарных частиц. Вселенная, в которой не масса создает поле тяжести, а наоборот – поле тяжести, существующее, как основная физическая суть, создает (а может и не создавать) себе массу. Мир, в котором сначала возникает ощущение, чувство, сознание, и лишь потом – вещественное нечто, вместилище ощущений. Сознание первично, вещество вторично.

Существует еще мир третий, где материи нет вовсе. Нет вещества, нет поля, нет тела, нет сознания… А что есть? Идеи, мысли, живые и способные развиваться сами по себе. Я успел написать только самые примитивные уравнения, описывавшие то, что я представлял очень плохо. Понимал, конечно, что моя идея трехслойной (трехкомпонентной?) Вселенной немного… хм… сильно, скажем так, противоречит основным положениям квантовой физики. Но мне казалось… Нет, это я знал точно, хотя и не сумел тогда доказать и записать в уравнениях: никаким реальным физическим законам моя модель Вселенной не противоречит. Вселенная едина, конечно, и три ее части (слоя, компоненты) прочно связаны друг с другом, непременно друг с другом взаимодействуют, это я и должен был (должен? Вернее сказать: хотел) описать уравнениями, но слова у меня получались лучше, а математика – такой громоздкой и некрасивой, что однажды я отложил листы, спрятал подальше и зарекся заниматься проблемами, в которых не был ни специалистом, ни даже сколько-нибудь просвещенным дилетантом. Сколько нас, таких «создателей вселенных», осаждает редакции научных журналов? Мне не хотелось становиться одним из тех, о ком говорят «чокнутый фрик»…

Я знал, что когда-нибудь вернусь к этим сумбурным записям.

Пришло время?

Автобус подкатил к входу в здание аэровокзала, люди начали покидать салон, я тоже поднялся и принялся заталкивать листы в сумку (зачем я их только оттуда вытаскивал?). Формула опять оказалась перед моими глазами, и я прочитал ее – как делал это сто раз, – думая уже не о прежней жизни, а о будущей. Не о Сашеньке, а о…

Что-то сильно укололо меня в оба виска. Кто-то взял мои руки в свои и, крепко удерживая за локти, заставил опуститься на сидение. Не я, а кто-то другой, перевернул один из листов чистой стороной вверх, разложил бумагу на неровной поверхности дорожной сумки и, вытащив из бокового кармана шариковую ручку, начал выводить слова четким, почти каллиграфическим почерком.

– Господин! – сказал водитель, включив микрофон. – Рейс закончен, вам в аэропорт или куда?

– Сейчас-сейчас, минуту! – сказал мой голос. Я ненавидел эти мгновения. Мне никогда не нравилось – с того первого вечера – отдавать собственное тело во власть существа, которое, возможно, даже было мной самим, не нынешним, а прошлым или будущим, или вообще из другого мира, или не существовавшим вовсе, но созданным моим воображением. Кто бы это ни был, я ненавидел его и подчинялся ему, но самое главное, великое и ужасное – я ему безоговорочно верил.

Руку сводило судорогой, мозг в напряжении готов был продавить черепную коробку и вылиться мне на колени, запачкав серыми клеточками белый лист с уже нацарапанным текстом. И за мгновение до того, как это произошло на самом деле, все закончилось, как заканчивалось всегда.

– Сейчас-сейчас! – повторил я, овладев, наконец, и голосом своим, и телом, и сумкой, и бумагой. Водитель поднялся с места и направлялся в мою сторону, чтобы то ли помочь, то ли просто выставить меня из салона.

На дрожавших ногах я вышел из автобуса и стоял на дрожавшей земле, собираясь с дрожавшими мыслями, рассыпавшимися, как горох из перевернувшейся банки.

Времени оставалось в обрез, а я не мог сдвинуться с места. Наконец (сколько прошло времени? Минута? Десять?) я догадался опустить на землю сумку, в которую вцепился, как в протянутый кем-то спасательный круг, и поднес к глазам листок.

«Родственная душа, – было написано не моим, четким и ясным почерком. – Это то, что есть ты сам. Более высокая ступень того, что есть ты. Суть. Узнаешь, но не смотри глазами. Поймешь, но не думай мыслью. Встретишь, но не ступай по земле. Помогут, но убей помощь. Холод не отвергай».

И если два первых указания я еще мог понять, то последние представились полной ерундой, поскольку при всем желании я не смог бы подняться над асфальтом ни на один микрон. Записки, написанные в странном состоянии несознательного почерком, мне не принадлежавшим, я складывал обычно отдельно от листов, хранившихся в тайном отделении чемодана. Мне нужно было хотя бы изредка перебирать эти записки и пытаться понять ускользавшую суть. То, что суть постоянно ускользала, было естественно и страшило меня не больше, чем гроза за окном. Не боялся я и того, что записки попадутся кому-нибудь на глаза – однажды их обнаружила Лика, когда прибирала у меня в квартире и увидела блокнот с оторванными и вставленными обратно листками, лежавший на нижней полке секретера, куда я и сам не заглядывал больше месяца.

«Что это?» – спросила любопытная Лика, и я отобрал у нее блокнот со словами: «На досуге пишу фантастику. Закончу – покажу».