В висках возникло легкое давление, знакомое, но совершенно мне сейчас не нужное – впрочем, когда оно мне было нужно? Никогда оно мне нужно не было, но кто меня о том спрашивал? Под рукой не оказалось листа бумаги, вставать не оказалось сил – идти к секретеру, открывать ящик… Проще нажимать на клавиши, хотя прежде я так не поступал, но сегодня все в моей жизни шло по-другому, пальцы разбежались по клавиатуре, а я смотрел на экран и читал, как музыкант читает с листа сложный клавир:

"Осторожность не мешает, однако стремление побеждает мудрое пренебрежение. Отринуты будут недоброжелатели, не забывай о том, что и они – мудры. Не бойся, не стой на месте, не уходи душой. И будешь…»

Последнее предложение я не дописал. Давление в висках исчезло так же неожиданно, как возникло, пальцы опять слушались меня, а не того, кто управлял ими в мое отсутствие. Странно. Не было такого прежде, чтобы текст прерывался на середине фразы. Бывал он всяким, в том числе и непонятным, но всегда законченным по смыслу и грамматике. «И будешь…» Что будешь?

Осторожность, конечно, не мешает, и мудро пренебречь опасностью тоже благое дело, но при чем здесь стремление, почему-то побеждающее мудрость? Темна вода во облацех, Господи… Когда перестану я пить из чаши сей, горечи полной?

Фу ты, проклятье! Сам с собой заговорил как по писаному. Пора бы уже Алине прийти – почти час после звонка Валеры. Неужели она с ним до сих пор не разобралась? Посмотреть, что происходит? Я с трудом удержал себя от этого соблазна. Не нужно. Было бы нужно, Алина меня позвала бы. Да я и сам бы почувствовал, а я не чувствовал ничего, будто Алина стала воспоминанием, наша духовная общность – моей фантазией, несбывшимся желанием сокровенного.

Алину я не слышал, не видел, не ощущал, и мне стало невыносимо тоскливо – вдруг, ниотчего, без причины. Компьютер сам собой выключился, когда я проходил мимо, а бра над диваном, наоборот, включилось, но я протянул руку, и свет погас. «Зажгись!» – мысленно, а потом вслух произнес я, но ничего, конечно, не произошло, с чего бы электричеству двигаться по проводам согласно моим указаниям?

Я ходил по комнате из угла в угол и обнаружил вдруг, что Алина сидит на диване, поджав под себя ноги, и смотрит на меня задумчивым взглядом. На ней был домашний халатик, стиранный-перестиранный, судя по стертым огромным цветам и блеклости тона. Волосы были собраны в пучок и повязаны резинкой, руки Алина сложила на коленях ладонями вверх, будто индийский факир или йог – неужели ей было удобно в такой позе?

– Ты пришла… – пробормотал я, и само собой сделалось то, чего я не делал прежде – даже в голову не приходило ни тогда, когда я был женат на Асе, ни тогда, когда была Саша, и уж, тем более, перед Ликой я никогда не встал бы на колени, а сейчас ноги подогнулись сами, и я опустился перед Алиной, как рыцарь перед сюзереном, а может, наоборот – поднялся над собой, как барон Мюнхгаузен, вытянув себя за волосы из болота.

Я уткнулся носом в теплые Алинины колени, целовал их, и мне было совершенно все равно, как Алина оказалась в моей квартире, хотя только что была в Москве и собиралась тяжело говорить с Валерой, с которым у нее не могло быть ничего общего.

Ладони Алины гладили мои волосы, а губы шептали у меня над ухом:

– Веня, Венечка, что будет с нами…

– Никогда, – сказал я, прерывая каждое слово поцелуем, – никогда. Мы. Не. Будем. Теперь. Разлучаться.

– Веня, – повторила Алина, будто не слышала моих слов, – что будет с нами…

И только теперь – должно быть, что-то перевернулось в мире причинно-следственных связей – я увидел глазами Алины то, что произошло в ее московской квартире в мое отсутствие.

Дверь я открыла без всяких предчувствий, мне было легко, я знала, что скажу Валере – любая женщина знает, что нужно сказать мужчине, которого больше нет с ней. Валера ввалился в прихожую, и я поняла, что он пьян. Не то чтобы вдребезги, не очень сильно даже, но выпил – должно быть, боялся разговора и понимал, что между нами все кончено.

– Ну? – сказал он вместо приветствия. – Отдохнула после вчерашнего?

– Ты пьян, – с отвращением сказала я. Что ж, так мне было даже легче разговаривать. Будь Валера, как обычно, вял, спокоен и настырно настойчив, я, возможно, и слов не сумела бы подобрать, а сейчас все происходило само собой, и Валера, от которого несло винным запахом, как от бочки, был мне противен до брезгливости. – Зачем ты пришел ко мне в таком виде?

– А в каком виде мне к тебе приходить? – озлился Валера и неожиданно спросил: – Мама дома?

– Нет, – сказала я. – На работе. Ты хочешь сказать, что пришел поговорить с ней?

Ирония сейчас до Валеры не доходила. До него сейчас, похоже, не доходило ничего – он всю ночь готовил себя к чему-то и действовал согласно принятому наедине с собой решению, будто запрограммированная кукла, Голем с горящими глазами.

– С тобой, – сказал он. – Я знаю, что ты мне изменила в этом проклятом Израиле.

Господи, как фальшиво звучали слова – но он действительно так думал, всю ночь представлял себе картину моей измены и напился, потому что представленное было ему невыносимо.

– Валера, – сказала я, – пожалуйста, пойди, проспись. Нам действительно нужно поговорить, но не тогда, когда ты в таком состоянии.

– Я в нормальном состоянии! – заявил он. – Я в очень нормальном состоянии, и ты сейчас это сама…

Он пошел на меня, я только теперь поняла, чего он хотел, и почему ему было нужно, чтобы мамы не оказалось дома, и какой огонь горел в его глазах тоже стало понятно – до одури, до дрожи в коленках, до тошноты, которая почему-то возникла не в желудке, а в затылке. Должно быть, я кричала, а может, мне только казалось, в ушах возник грохот, от которого стены зазвенели и начали падать, но это, конечно, было только мое ощущение, а на самом деле падать на меня начал Валера – медленно, как при замедленной съемке. Я успела сделать несколько шагов назад, уперлась спиной в стену, а он все падал, падал головой вперед и упал, наконец, к моим ногам, но не как поверженный и готовый каяться влюбленный, а как безразличный ко всему труп. Он еще падал, а я уже знала, что это труп, оболочка, из которой выскользнула душа, на мгновение мне даже показалось, что я ее вижу – неприкаянную душу Валеры, парившую под потолком и взиравшую с недоумением на собственное никчемное тело.

Гром в ушах стих, а тошнота осталась, и я сжала ладонями виски, потому что из головы стремилась вырваться то ли мысль, которую я еще не успела осознать, то ли боль, для которой не хватало места.

– Веня, – позвала я, – помоги мне.

Но ты не пришел. Должно быть, боль оттолкнула тебя. А может, мысль моя была непонятной. Я была одна – с трупом Валеры.

Он лежал лицом вниз, рубаха вылезла из брюк, почему-то это незначительное обстоятельство напугало меня больше всего, и вместо того, чтобы перевернуть тело, я опустилась на колени и принялась заправлять в брюки рубашку.

Я коснулась ладони Валеры, сжатой в кулак, и поразилась – ладонь была ледяной и твердой, будто человек этот умер давно, может, вчера, а может, неделю назад.

Я подняла взгляд к потолку – там должна была парить душа Валеры, я ее видела только что и хотела спросить, что же сейчас произошло. Желание было нелепым и при обычных обстоятельствах бессмысленным. Я подняла взгляд и увидела только знакомый светильник, в котором не было лампочки, потому что она перегорела незадолго до моего возвращения, мама выкрутила ее и выбросила, а сегодня, возвращаясь с работы, собиралась зайти в магазин и купить новую, не одну, а несколько, потому что нехорошо, когда в прихожей полумрак, а лампочки перегорают слишком часто.

Не было под потолком Валериной души, светильник разинул на меня пустую глазницу и сурово осуждал… за что?

Я провела ладонью по затылку Валеры – холодно, как холодно, Господи. Не человек – тело.

Решившись, я, наконец, взяла Валеру за плечи и перевернула – глаза его были пусты, зрачки закатились, а губы сложились в тонкую линию мучительной боли.