Неужели с ним случился неожиданный приступ, и сердце остановилось?

Я уже знала, что это не так. Видела – под левым соском рубашка была надорвана, и черное пятно расплылось по белой материи. Небольшое пятно – отметина смерти.

Ужас. Он пришел ко мне мертвым?

Я сошла с ума, если такая мысль могла прийти мне в голову. Валера был живым минуту назад, и, когда он наступал на меня, желая силой взять то, что считал принадлежащим ему по себялюбивому мужскому праву, не было на его рубашке никаких пятен – тем более кровавых.

Но тогда… как?

– Веня! – позвала я опять. – Веня…

Как ты был мне нужен!

Но между нашими душами в ту минуту стояла душа Валеры, еще не отошедшая, возмущенная, не понимавшая, скорбевшая о том, чего ее лишили.

Как?

То, что Валеру ударили ножом в грудь, даже у меня и даже в состоянии полного ступора сомнений не вызывало. Но здесь никого не было – только он и я. Я коснулась черной отметины на груди, и на кончике пальца осталось красное пятнышко, как бывало в детстве, когда мама водила меня в поликлинику, где вредная и толстая медсестра больно колола меня страшной иглой и, будто вампир, отсасывала в пробирку немного алой крови. Такой же алой, как кровь, вытекшая из сердца Валеры. Я знала это – именно из сердца.

Сколько времени я стояла на коленях перед телом и рассматривала собственный окровавленный палец? Минуту? Нет, всю жизнь. А потом жизнь кончилась, и я поняла, что… Ничего я не поняла, потому что мысль, возникшая не в мозгу даже, а где-то в позвоночнике, была не результатом какого бы то ни было понимания, но просто мыслью, какие рождаются самопроизвольно, ниоткуда и никуда не следуя. Нож в правом кармане.

Нож действительно лежал в правом кармане Валериных брюк – узкое открытое лезвие. Странно, что Валера не вспорол себе ногу, когда шел ко мне. Я вытянула нож из кармана за деревянную рукоятку, мне почему-то казалось, что на лезвии должна быть запекшаяся кровь, но ничего подобного я не увидела: чистое лезвие, холодный металл, такой же холодный, как тело. Наверное, холод тела охладил сталь, а может, наоборот, два холода необратимо перемешались, и никто не смог бы отделить причину от следствия, сказать, откуда куда перетек холод.

Я уронила нож на пол и поднялась с колен.

Я отошла в дальний конец прихожей и села на табуреточку, куда обычно усаживались гости, чтобы снять грязную обувь и надеть приготовленные тапочки.

Я сидела и смотрела на Валеру – он лежал головой ко мне, ногами к двери, и закатившиеся глаза, казалось, смотрели на меня. Я не могла понять смысл этого взгляда, в нем не было ни укоризны, ни обиды, в нем не было ничего, даже вопроса.

– Веня, – позвала я тебя, но ты не шел и не шел, и мне ничего не оставалось, как самой прийти к тебе – я не знала дороги, понятия не имела, где мне тебя искать, ты даже города своего не назвал при расставании, мы с тобой были, как двое сумасшедших – прилипли друг к другу, нам даже в голову не пришло обменяться адресами, будто это такая несущественная мелочь. Я не подумала тогда, что ведь знала еще вчера номер твоего телефона, и телефон твоего соседа, не знаю только, откуда появилось это знание, но появилось, значит, так было нужно, а теперь мне было нужно знать, как прийти в тебе…

Я не знала дороги, но поняла, куда идти, будто маяк засветился в моей душе – в ней было темно, черно даже, и вдруг вдалеке или, точнее, в глубине, где я и сама себя толком не знала, возник голубоватый свет, точка, слабо мигавшая, будто говорившая: сюда, сюда… Я пошла, побежала, помчалась, что-то свистело и кричало во мне, а потом огонь охватил все вокруг и мгновенно погас, а я оказалась здесь, в твоей комнате, на твоем диване, ты стоял передо мной на коленях и говорил, что мы теперь никогда не будем разлучаться.

– Так, – сказал я и прижал ладони Алины к своим щекам. – Когда пройдет твой стресс, ты, наверно, вернешься в Москву, и говорить станет гораздо труднее, поэтому все нужно решить сейчас.

– О чем ты, Веня? – почти не шевеля губами, спросила Алина. Я и сам толком не понимал – о чем, но был уверен, что понимание придет потом, говорил я сейчас так же, как писал, когда мне диктовал кто-то из моих «я». Слова произносились сами собой, я говорил и слушал, поражаясь тому, что говорил:

– Валера умер потому, что ты этого захотела…

– Я не…

– Сознательно ты не хотела этого, да, но так решило твое подсознание, наш общий инстинкт самосохранения.

– Но я…

– Он умер, потому что ты пронзила его сердце ненавистью.

– Я не…

– Послушай меня, пожалуйста. Тебе нельзя оставаться в Москве. В твоей прихожей лежит мертвый человек, и обвинять будут тебя – больше некого.

– Я останусь с тобой. Здесь.

– Я попробую тебя удержать, – мрачно сказал я. – Когда должна прийти с работы твоя мама?

– Господи, – прошептала Алина. – Мама… Я совсем… Я не могу оставить ее там одну с этим… Я должна…

– Погоди! – воскликнул я, еще крепче сжав ладони Алины в своих руках. Поздно. Я стоял на коленях перед диваном, на поверхности которого медленно расправлялись складки. Алина ушла так же неожиданно, как появилась, ушла, но все равно осталась – ее глаза были моими глазами, а она видела мир моим зрением, и раздвоенное сознание нисколько не мешало мне – нам – ни существовать, ни думать, ни принимать решения.

Я стояла на коленях перед телом Валеры, а нож валялся рядом. Возможно, на рукоятке были отпечатки моих пальцев – ни за что на свете я не смогла бы сейчас прикоснуться к этому предмету.

«Уходи, – сказал я. – Возьми самые необходимые вещи, предупреди маму и уходи немедленно. У тебя есть подруги? У кого из них ты можешь спрятаться хотя бы на день-другой?»

У меня были подруги – Аня и Оля, подруги еще со времен учебы в техникуме. Когда-то мы были как сестры – всегда вместе, и секреты у нас тоже были общие, мы могли полагаться друг на друга, а когда у Аньки случилась беда (ее избил и изнасиловал какой-то подонок в парковой зоне Сокольников, когда она шла с работы), мы не отходили от нее ни на минуту, она хотела покончить с собой, и я не знаю, что бы сделала, не будь мы рядом, а потом беда была у Оли, совсем тихая беда, о которой никому не скажешь, а нам и говорить было не нужно, мы все равно догадались и не позволили ей уйти, у Ани был кое-какой опыт на этот счет. Да, мы были подругами, и они говорили: «Лина, пусть с тобой никогда не случится того, что было с нами, пусть нам никогда не придется просиживать ночи у твоей постели». И – случилось. У постели им просиживать не придется, а у ворот тюрьмы…

Ты не должна так думать. Я не должна, знаю, прости, подумалось само.

Значит, Аня и Оля. К кому из них?

Я знал, что ни к кому. Аня вышла замуж год назад, и муж ее Костя, которого она боготворила, на самом деле был прилипала и альфонс, так мне казалось, и Оля тоже так думала, но мы не могли спасти Аню, потому что она не нуждалась в спасении, ей было хорошо, она светилась, отдавая всю себя томному прощелыге, я не могла прийти к ней и сказать: «Анька, мне нужно пожить у тебя пару дней, потому что меня будет искать милиция».

И к Оле я пойти не могла, но совсем по другой причине. Я знаю, Алина, можешь не вспоминать, я вспомнил сам, видимо, подумал твоей мыслью. Но должен быть выход. Оставаться здесь нельзя, уходить некуда.

Господи, я сама не знаю, как у меня получилось. Я даже не подумала, только захотела, чтобы он… Чтобы его не было в моей жизни… И его не стало. Но почему так?

Прекрати. Да, я больше не буду. Я не вижу выхода. Я тоже не вижу, но выход должен быть. Должен. Обязан быть.

Зазвонил телефон, и я не сразу понял – где именно. В Москве? Или здесь, на моем столе? Я слушала звонок и не узнавала – мой телефон звонит громче, надрывнее, будто у него всегда беда, и только с бедой он обращается ко мне, требуя, чтобы я подняла трубку.

Я сделала несколько шагов к гостиной, но я уже понял, что телефон звонит у меня, и это понимание, абсолютно сейчас не нужное осознание реальности вырвало меня, буквально выдрало с мясом из московской Алининой квартиры, из мыслей ее, из ее сознания и бросило в начавшуюся жару, а телефон надрывался, и я точно знал, что звонит Лика, не выполнившая своей угрозы дождаться послеобеденного времени.