До одури неприятное ощущение, и оно ждало меня опять – но не сейчас, а потом, когда элениум перестанет действовать.

Я проглотил капсулу, запил водой и вернулся в гостиную. Отчего я, собственно, нервничал? И отчего нервничала Алина? Не убивала она Валеру, ясно, что не убивала – не в ее характере подобные поступки, а человек никогда не сделает того, что не в его характере.

Я сел на диван, вытянул ноги – стены комнаты медленно вращались вокруг меня, как небесный свод вокруг Земли, и я прекрасно понимал, что на самом деле все наоборот – не комната совершала вокруг меня полный оборот, а я летел в пространстве мимо стен, огибая углы, и в полете мне хорошо, как в детстве. Хорошо, спокойно, тихо – звуки тоже увяли, чтобы не мешать полету.

Когда комната исчезла, я не удивился. Не то чтобы я предвидел этот момент, но разве могло быть иначе? Если летишь вдоль стен, то неизбежно когда-нибудь вылетишь за их пределы. Стена не Вселенная, нет в ней свойственной мирозданию бесконечности.

Но оказался я не в прихожей Алины, а совсем в другом месте, если то, что увидели мои глаза и услышали мои уши, можно было назвать местом. Место – это нечто трехмерное, куда можно поставить ногу, где можно осмотреться, пройти вперед, вернуться назад. Я же ощутил себя точкой на линии, протянутой из прошлого в будущее. Я смотрел вперед, вдоль – именно вдоль, а не в даль, – видел всю мою будущую жизнь, но из-за отсутствия перспективы не мог близкие события отделить от дальних, сегодня от завтра, а завтра от мгновения моей смерти. Оглянуться и увидеть мешанину из событий собственного прошлого я не мог тоже – точка не способна вращаться, это не шарик, а математическая абстракция. Поставили тебя на линию, вот и стой, и смотри вперед – или назад, – только в одном направлении.

Почему-то я знал, что именно сейчас обязан принять решение, слишком для нас с Алиной важное, чтобы поручить эту работу воле случая. На этой мировой линии была вся моя жизнь – чтобы я мог оценить последствия выбора, но события оказались перемешанными, и пользы от картины не было никакой.

Возможно, перспектива сказывалась в том, что близкие события выглядели крупнее, чем удаленные во времени? Но даже такой малости – определить размеры фактов, явлений и происшествий – я не мог сделать.

Я вглядывался вперед взглядом, таким же материальным, как материальны руки, пытаясь расслоить события, расположить одно за другим, но зрение не слушалось меня, как, бывало, не слушались пальцы – гаечки и маленькие винтики всегда выпадали из моих рук, и мне долго приходилось искать их на полу, а потом я не мог найти место, откуда они выпали, и в результате розетка в квартире оставалась висеть на честном слове, а в давние времена, если приходилось ремонтировать нужный для эксперимента прибор, мне почти каждый раз приходилось прибегать к услугам техников. А ведь я считался приличным экспериментатором, обо мне нельзя было сказать, что приборы начинают плавиться и отключаться при моем появлении в лаборатории. Но тонкие работы мне не удавались никогда, и сейчас из-под моего взгляда тоже посыпались и странным образом улетели в невидимое для меня прошлое мелкие ежедневные события, я не мог их собрать, а без них не существовало и моей жизни. Мне показалось, что из-за своей небрежности я на сколько-то часов или дней приблизился к собственной смерти. Нужно было, видимо, запаниковать, но ни малейших признаков паники я не ощущал (сказывалось действие элениума?) и сделал самое естественное: закрыл глаза, и события остановились, а может, и восстановились, я ничего не видел, но ощущение того, что я нахожусь на линии своей жизни и плавно перетекаю из прошлого в будущее через настоящее – точка перемещалась вдоль оси времени, – никуда не исчезло.

«Алина», – позвал я громким голосом, почему-то решив, что звуковые волны способны распространяться вдоль мировой линии в обоих направлениях и со скоростью, превышавшей способность взгляда проникать в будущее.

«Веня», – услышал я, но это был не голос Алины, а эхо моего собственного призыва, звук отразился от какой-то преграды в будущем и вернулся ко мне искаженным до неузнаваемости. Почему до неузнаваемости? Одно имя стало другим – вот и все. Причуды отражения.

Я должен был продвинуться вперед по оси, в этом и заключалось решение, зрение не могло мне помочь, а звук голоса способен был лишь исказить события, и лучше бы мне помолчать. Оставалась мысль. Чтобы сдвинуть точку в будущее, мысль должна быть направлена в прошлое – принцип ракеты, среди живых существ так способны двигаться, кажется, лишь каракатицы.

Неплохая идея, красивая и для фантастического рассказа, возможно, вполне пригодная. Мысль, направленная в прошлое, толкает своего носителя в сторону будущего. Но я-то здесь при чем – я, материальная точка на мировой линии? Какую мысль я должен был бросить в прошлое и как это вообще можно сделать?

Память. В прошлом нет ничего, кроме памяти, я должен оставить там свою. Очевидно? Нет, но ничего другого я не придумал, а память моя действительно была переполнена, от части ее я и в нормальных условиях с удовольствием отказался бы, вот только не придумали еще способа, как избавить человека от ненужных воспоминаний. Они, как белый слон, о котором не нужно думать, но только о нем и думается. Вспомнил, как незадолго до отъезда в Израиль обманул соседа по дому – не хотел я обманывать, я вообще не терпел лжи, но так получилось, нужно было выбрать: сказать правду и потерять довольно крупную сумму денег, необходимых перед дорогой в неизвестность, или солгать, а точнее – утаить информацию – и оставить деньги себе.

Я слишком часто вспоминал тот короткий разговор и собственное смущение, которое Артем Сергеич наверняка понял по-своему – он знал меня, как порядочного человека, и наверняка представить не мог, что я способен на ложь, чем бы она ни была вызвана. Я отбросил это воспоминание, размахнувшись, как бросают камень, и оно скрылось, исчезло – может быть, действительно в прошлом, я уже не помнил, о чем, собственно, в нашем прощальном разговоре шла речь. О деньгах? Почему обязательно о деньгах? Какие у меня могли быть с Артемом Сергеичем финансовые отношения?

Улетело. И еще была одна мысль – камень на душе, – от которой мне хотелось избавиться. Но ее я почему-то и вспомнить сейчас не мог. Будто ищешь в коробке с камнями нужный осколок породы, знаешь, что он там есть, может, даже и в руках его держал, но совершенно не помнишь, как этот осколок выглядит. Не выбрасывать же все содержимое! Да это и невозможно…

Воспоминание об Артеме Сергеиче все-таки произвело какое-то действие, потому что цвет будущего изменился – если то, что я видел, можно было определить каким-нибудь цветом, – и линия, точкой на которой я был всего миг назад, стала плоскостью, а потом приобрела и объем, размазанные цвета сгустились до четкости предметов, одновременно возник звук, и чей-то голос сказал:

– Извините, Алина Сергеевна, в это трудно поверить. Тело пролежало в вашей прихожей не меньше десяти-двенадцати часов, и вы хотите сказать, что не видели его?

– Не было никакого тела, – произнес голос Алины, усталый, как мироздание после двух десятков миллиардов лет бесполезной эволюции.

Я увидел, наконец: комната с побеленными стенами, сейф в углу, письменный стол, за которым сидел лысый мужчина в форме, узнать которую я был не в состоянии. Мужчине было лет сорок или чуть меньше, он был раздражен и не скрывал этого, а я сидел перед ним на стуле с низкой спинкой и не понимал, чего он от меня хочет, потому что задаваемые вопросы не имели смысла. Во всяком случае, для меня смысла в его вопросах не было никакого.

– Ну, как же не было? – мужчина не скрывал злости. – В чем вы меня хотите убедить?

– Послушайте, – произнес я, не удивившись, что говорю голосом Алины. – Я уже сказала вам, что Мельников пришел ко мне сегодня утром, в восемь часов с минутами. В чем хотите меня убедить вы?

Я сделал ударение на последнем слове, и следователь – теперь я понял, что передо мной за столом сидел старший следователь райотдела внутренних дел Дмитрий Матвеевич Бородулин, человек, в принципе, не злой, но доведенный до отчаяния моим нежеланием говорить то, что он хотел от меня услышать.