Бородулин поднял на меня удивленный взгляд – конечно, он понял, что Алина изменилась: минуту назад она была сломлена, паниковала, повторяла по сто раз одно и то же, и вдруг заговорила твердым голосом и задала вопрос, на который следователь, вообще говоря, не собирался отвечать. Роли изменились неожиданно, Бородулин не успел перестроиться и сказал, не задумавшись:

– В том я хочу вас убедить, что Мельников был убит между восемью и десятью часами вечера и лежал в вашей прихожей до позднего утра – вы ведь позвонили в милицию в девять часов семнадцать минут. Дома были вы, дома была ваша мать. Почему вы не сообщили об убитом еще вечером?

Это было неожиданное для меня заявление, и я понял, почему растерялась Алина. Мы-то оба знали, что Валера явился к Алине в восемь утра – ну, может, с минутами. Значит, Алина позвонила в милицию и дождалась приезда оперативников? А мама? Они при мне договорились встретиться. Мы были вместе, а потом я ушел – нет, какая-то сила выбросила меня, и я потерял время, пытаясь пробиться обратно. Пробился – перепрыгнув по линии времени на несколько часов или дней вперед. Что делала Алина, когда меня не было с ней? Я понятия не имел, что с ней происходило, сейчас я был не с ней, но был ею – и это оказалось еще хуже, чем если бы я остался в своей квартире и вообще не предпринимал никаких действий. Какие силы управляли мной?

Я растерялся. Я сидел – сидела – перед следователем Бородулиным и пытался (я никак не мог подумать о себе «пыталась», хотя и понимал, что сейчас я – Алина, и должен думать ее мыслями, поступать так, как поступила бы она… но где моя Алина на самом деле?) понять хотя бы последний вопрос, на который, похоже, и сама Алина не знала ответа.

– Вечером, – сказал я, и Бородулин бросил на меня внимательный взгляд. Должно быть, интонации моего голоса изменились, и он хотел знать, что со мной вдруг произошло, – вечером я вернулась из Израиля и рано легла спать, потому что была уставшей. Валера… Мельников встретил меня в аэропорту и хотел проводить, но я взяла такси…

– Это я слышал уже десять раз, – разочарованно произнес следователь.

– Хоть сто! – вспылил я. – Я приехала домой на такси.

– Да, это проверено, – сказал Бородулин. – Вы приехали на такси одна, хотя Мельников встречал вас в Шереметьево. Видимо, вы уже там повздорили, он последовал за вами в другой машине и вошел в квартиру через несколько минут после вас. Тогда и произошла между вами…

– Чепуха! – твердо сказал я. – Дома была мама, мы наскоро поужинали, потому что у меня не было сил, и легли спать. Валера… Мельников вернулся к себе домой, почему бы вам не проверить это?

– Проверили, конечно, – с удовлетворением сказал следователь. – Домой Мельников не возвращался. Его сестра утверждает, что он звонил из Шереметьева и сказал, что встретит вас и отвезет домой. Больше она не имела о брате никакой информации – пока ее не пригласили на опознание тела.

– Возможно, он отправился к приятелям, – предположил я без прежней уверенности в голосе.

– Он не отправился к приятелям, – хмуро сказал Бородулин. – И в ночные клубы тоже не отправился – конечно, мы не успели проверить все, их десятки, но в тех, что мы проверить успели, Мельников не появлялся. Послушайте, Алина Сергеевна, хватит, наконец, морочить мне голову! Женщины для расследования – тихий кошмар. Мужчина уже полностью признал бы вину под давлением фактов, мужчины умеют анализировать и понимают, когда факты неопровержимы и сопротивление бесполезно. А женщины от страха теряют голову, логики для них не существует. Но вы-то, Алина Сергеевна! Вы – женщина разумная, у вас ай-кю сто восемнадцать, у меня ниже, правда, я давно не проверял… Зачем вам отягощать собственную вину? Вот и ваша мама…

– Что мама? – перебил я. Этот вопрос и меня волновал – не знаю, каким образом тело Валеры могло оказаться в квартире вечером, когда он пришел к Алине утром, но мама должна была подтвердить все, что сказала дочь!

– В свое время я дам вам ознакомиться с ее показаниями, – сухо произнес Бородулин.

– Где она? – спросил я. – Ее тоже арестовали?

Не нужно было спрашивать! Я не знал ничего об Алининой матери, но Алина не могла, не должна была задать следователю такого глупого вопроса.

Бородулин поднял взгляд от бумаг и сделал неожиданный вывод:

– А вот это ни к чему, – жестко произнес он. – Не нужно валять Ваньку и изображать из себя жертву склероза. Это вам не поможет. Если вы сейчас заявите, что забыли собственное имя, я вам его напоминать не стану. Есть, знаете ли, предел и моему терпению.

Похоже, что я только навредил Алине – но не хотел этого. Неожиданно мне пришло в голову, что если я оказался здесь, в кабинете следователя, то Алина, точнее – ее сознание, могло вселиться в мое тело, и сейчас она, бедняжка, ничего не понимая (она ведь и о моих мучениях на мировой линии ничего не могла знать!), металась, скорее всего, по квартире в Кацрине, боялась отвечать на телефонные звонки, открывать двери, и я не представлял, что может произойти, если явится – или уже явилась – Лика и начала предъявлять свои на меня права. Нет, только не это…

– Ну! – сказал Бородулин. – Будем играть в молчанку?

Господи, не мог он найти иных слов? Как в дурном романе – сколько я читал в разных книгах о том, как следователи при разных обстоятельствах произносили эти слова о молчанке…

– У меня болит голова, – сказал я, – и я не понимаю ваших вопросов. Извините.

Следователь в сердцах стукнул ладонью по столу. Мне показалось, что несколько пылинок, осевших за время допроса, взвились в воздух и повисли в загустевшей атмосфере взаимного недоброжелательства. Почему-то я действительно видел эти пылинки, они были похожи на маленькие шарики, сталкивавшиеся друг с другом и отскакивавшие в разные стороны.

Алина! – позвал я. Алина, если ты слышишь меня, если ты понимаешь меня… Что произошло, почему прервалась наша связь, почему случилась эта перемена, я хочу быть с тобой, но тобой я быть не хочу, я не чувствую тебя, когда я – это ты. Странно, да? Но я действительно не ощущаю твоего тела, находясь в нем, я не чувствую, как спускается на плечо шлейка платья, я только вижу, как она спускается и поправляю ее, и я не знаю, жмут мне или нет эти туфли, я даже не уверен, что не упаду, когда придется встать и пойти… куда? Неужели в камеру?

Алина! – позвал я. Я не смотрел на следователя, я и по сторонам больше не смотрел, я пытался смотреть только внутрь себя, там я искал Алину и не находил, я и себя не находил тоже, во мне было пусто и гулко, будто я был не человеком, а роботом, пустым металлическим ящиком на тонких ножках.

– Я вас вызову… – это был голос Бородулина, доносившийся, как сквозь вату. – Подумайте и… Последний раз…

– Да-да, – пробормотал я, торопясь избавиться от этого голоса, от этой комнаты и от этого – не моего, не нашего – настоящего.

Я поднялся на ноги, не ощущая, что ноги мои обуты в женские, непривычные для меня туфли. Ногам было тепло, ноги были босы и стояли на теплом пляжном песке, я чувствовал, как жесткие песчинки впивались в пятки, поднял правую ногу, потому что мне стало больно, а следом и левую ногу поднял, даже не удивившись тому, что оказался висящим в воздухе в нескольких сантиметрах от пола. Подумал, что у Бородулина сейчас случится удар от такого зрелища – подозреваемая в убийстве, будто индийский факир, взмывает в воздух и парит над полом… Но следователь лишь поднял на меня хмурый взгляд, сказал что-то, чего я не расслышал, и погрузился в бумаги, будто меня больше не было в комнате.

Меня действительно в ней больше не было.

Похоже, меня не было нигде.

Когда ко мне вернулась способность рассуждать относительно здраво и воспринимать окружающий мир не преломленным в моем сознании, а таким, каким он, вероятно, был на самом деле, я обнаружил, что сижу на диване в моей комнате в моей квартире в моем привычном мире – и даже в моей привычной позе: скрестив на груди руки, а ноги вытянув вперед, так что подошвы упирались в нижнюю поверхность журнального столика.