Щелк. Алинина мама – ей тоже грозила опасность? Щелк. Щелк. Экран стал чуть темнее, фон сгущался, как каша, из которой выпаривалась вода. И глубина… Будто передо мной было не стекло, а раскрывшаяся дверь в зеленую страну с большими цветами-иконками, которые я обрывал – щелк, щелк, щелк – нажатием пальца на левую клавишу мышки.

В образовавшееся отверстие можно было просунуть голову и поглядеть что внутри. Нет, не в мониторе, а в программах, в виртуальном мире, о котором я недавно читал в довольно безвкусном, но динамичном фантастическом романе. Как он назывался? Что-то связанное с цветами. Или ассоциация не имела отношения к реальности? Цветы-иконки. Щелк. Что мне делать в компьютерном мире? Нечего мне там делать. Я должен быть в Москве, с Алиной – почему нам не дозволено быть вместе тогда, когда это совершенно необходимо?

Тьма выползла из экрана и влажным туманом расползлась по комнате. Я прекрасно понимал, что на самом деле ничего с монитором не происходило, обычный зеленый фон с обычными иконками, разве что их стало вдвое больше, чем раньше, но даже этот эффект удвоения тоже мог быть порождением подсознания. Как я ни убеждал себя, что ничего в мире не происходит, я знал, что это не так – мир вокруг меня менялся, и я менялся вместе с ним.

Я очень боялся вновь оказаться в линейном пространстве, где нет ничего, кроме будущего и прошлого – мне казалось, что если это ощущение вернется, то навсегда. На самом деле вернулось совсем другое ощущение, я забыл, каким оно было – прошло столько лет с того времени, когда мы в институте «выбивали тараканов»! Вспомнилось, как я участвовал в эксперименте. Это было через полгода после смерти Росина, наши новые реципиенты теперь всегда были трезвы, как стеклышки, но однажды кто-то из них опоздал к началу, время шло, аппаратура простаивала, и я сказал дежурному оператору: «Давай-ка со мной попробуем».

Вообще-то оператор должен был сказать «нет, Вениамин Самойлович, это против правил», потому что процедурной подготовки к эксперименту я не проходил, Но ему тоже надоело ждать – возможно, реципиент заболел, а может быть, просто решил не являться больше и не подвергать риску собственную нервную организацию. Как бы то ни было, оператор (кто сидел за пультом в тот день? Не помню, совершенно выветрилось из памяти, как и имя не пришедшего на эксперимент «подопытного кролика») промолчал, перекладывая решение и ответственность на мои плечи, а я, пока не пропала прыть, бодро направился к рабочему креслу, уселся и налепил датчики на ладони и за ушами. Надо бы и на затылок парочку, но я не собирался ставить опыт по полной программе – понимал, что не должен был этого делать, схлопочу выговор с занесением, мне это надо?

«Давай, – сказал я, – только потихоньку и сразу выводи, если параметры начнут меняться».

Иными словами – поиграй со мной немного, но чтобы никаких последствий.

Тогда и возникло ощущение, то самое, что неожиданно вернулось сейчас и напомнило о старых опытах.

Ноздри будто забило песком, стало трудно дышать, и запах появился – как на пляже, когда ветер дует с моря, а вдалеке, стоит на приколе танкер, и от него тянет темным и тягучим нефтяным ароматом, а еще невидимые мухи закружились вокруг головы, назойливо зудя, так и хотелось отмахнуться, но руки не слушались, точнее, я мог, конечно, поднять и правую руку, и левую, отогнать мух, но для этого нужно было приложить усилия – не столько физические, сколько душевные, – а их не было, и не потому что не было на самом деле, а просто я не испытывал желания эти усилия прикладывать, потому что было мне сейчас (и тогда тоже – много лет назад) слишком хорошо и слишком плохо. Одновременно плохо и хорошо, а по сути никак. Просто никак, когда ничего не нужно и нет никаких желаний.

В том эксперименте, помню, состояние это продолжалось недолго – оператор вывел систему из режима, едва стрелки самописцев дрогнули и сдвинули линию моего самочувствия из состояния стабильного равновесия. Меня будто выключили из сети, вытащили из розетки, лишили электрической подпитки.

«Ну? – спросил я оператора. – Что было-то?»

Ничего не было, ничего не успело произойти – прибежал запоздавший реципиент, и я уступил ему рабочее кресло не без некоторого сожаления.

Так было тогда, а сейчас повторилось, но не было оператора, который отключил бы систему, да и самой системы не существовало – ощущения были, но не было вызвавшей их тогда причины. И зуд в ухе усилился, нефтяной запах окреп, будто танкер выбросило прибоем на берег, он разломался, и из танков начала выливаться темная густая жидкость. И еще стало невозможно дышать – я еще подумал: как же я ощущаю запах, если забиты ноздри?

Я широко раскрыл рот, чтобы вздохнуть, но вместо воздуха в горло полилась вязкая жидкость, приятная на вкус, но совершенно мне сейчас не нужная, я захлебнулся ею и понял, что сейчас утону, не сумев сделать для Алины абсолютно ничего, и для себя тоже ничего не сумею сделать, ощущение ужаса почему-то переродилось в тошноту, я почувствовал, что сейчас меня вывернет наизнанку, и так действительно произошло мгновение спустя – желудок оказался снаружи, и сердце, и легкие, и весь я, а взгляд оказался направлен внутрь, и там я увидел себя таким, каким был на самом деле. То, что я увидел, мне не понравилось, да и не могло понравиться – разве когда-нибудь я был доволен собой, особенно теперь, когда не мог справиться ни с собственным телом, ни с собственным сознанием, ни с собственными желаниями?

Я с трудом оторвал взгляд от созерцания своей беспомощности и обнаружил, что стою на ступеньках у входа в двухэтажное помещение с узкими окнами. На мне был мундир неприятного мышиного оттенка, значок, свидетельствовавший о моей профессиональной принадлежности, был приколот к лацкану пиджака. И еще на мне были коричневые лакированные туфли, неимоверно жавшие, буквально выдавливавшие мои ноги из себя, но это меня не беспокоило, потому что так было нужно – туфли и должны были жать, должны были причинять мне неприятности, чтобы мне больше всего на свете хотелось снять их и поставить в обувной ящик, но я мог сделать это лишь в том случае, если покончу с порученным мне делом, и значит, покончить с ним я должен как можно скорее, лучше всего сейчас, в эту минуту.

Но сначала нужно было войти в дом, пройти в свой кабинет и встретиться с женщиной, пришедшей с образом своего врага.

Я поднялся по ступенькам, стараясь наступать так, чтобы задники туфель не касались моей содранной со щиколоток кожи. Морщась от боли, прошел по коридору, который в любое другое время вызвал бы у меня ощущение непомерного удивления – коридор был коротким, как окурок выкуренной сигареты, и в то же время длинен, как зимняя ночь от заката до восхода. Коридор был светел, потому что стены его кто-то выкрасил люминесцентной краской светло-зеленого оттенка, и в то же время коридор был черен, как зимняя безлунная ночь. Оба впечатления прекрасно уживались в сознании и более того – я знал, что так и должно быть, и что видел я этот коридор каждый день, и каждый день проходил по нему на работу, а потом обратно, домой, хотя сейчас я понятия не имел, где мой дом и что мне там, собственно, делать, если я и себя не знал – проходившего по коридору, отпиравшего дверь, входившего в кабинет, садившегося в теплое кресло и обращавшегося к пустоте комнаты с вопросом, смысл которого мне стал ясен лишь после того, как я получил ответ:

– Вы хотите убить вашего бывшего любовника Валерия Мельникова, я вас правильно понял, уважаемая Алина Сергеевна?

– Да, – твердо сказала Алина. – Я не думала об этом прежде, но сейчас, когда вы это сказали, я знаю, что действительно хочу убить этого человека.

Алина появилась передо мной, будто фотография на бумаге, возникающая постепенно, по мере действия проявителя. Контуры, тени, свет, разные цвета, выпуклости, и, наконец, – вся она, такая, какой я ее видел вчера днем в аэропорту имени Бен-Гуриона, в том же брючном костюме и с волосами, зачесанным чуть вбок.

Я не знал, что это такое – аэропорт имени Бен-Гуриона, и потому отогнал воспоминание, как паразитное и не имевшее отношения к делу.