Почему я вообще думал об этом? Да потому же, почему в сосудах текла кровь, а пальцы ног судорожно сжимались, скованные тесной обувью – я думал так, потому что иначе думать не мог вообще.

Сила судьбы.

Я брел на север, хотя судьба вела меня на восток. И думать я должен был сам. Об Алине, о том, что север – направление, которое выведет меня к ней. Почему север? Почему эти холмы, появившиеся на горизонте?

Не надо спрашивать – почему. Надо идти. К Алине.

Я шел и не знаю, сколько времени это продолжалось. Жажда и голод исчезли – должно быть, перешли в какое-то новое качество. Исчезла боль в пальцах ног – должно быть, обратилась в иное ощущение, которое я пока не мог опознать. Постепенно исчезло все, кроме ощущения направления – это была линия в пространстве, одно-единственное измерение, которое вело меня и в то же время не вело никуда, потому что двигаться куда бы то ни было можно лишь во времени, и, следовательно, нужна для этого вторая координата – время. Линия же была одномерной, и потому я не мог сказать, иду ли я вперед, стою ли на месте, я даже не знал, линия это или всего лишь точка, в которую я обратился, исчезнув из трех измерений, в которых привык существовать.

Потом это, конечно, кончилось, потому что в точке вне времени все кончается сразу, едва начавшись. Я сидел, развалившись, перед своим компьютером в своей комнате в своем мире, и, если смотреть со стороны, то, возможно, никуда и не уходил. Но я-то знал, что это не так. Я был и вернулся. И теперь, вернувшись, ощущал в себе некую энергию – будто бассейн, долгое время пустовавший, наполнился водой.

«Алина», – сказал я, уверенный, что она меня услышит.

«Веня! – ахнула Алина. – Ты! Где? Почему тебя не было так долго?»

Долго? Я бросил взгляд на часы, которые показывали половину двенадцатого – если это был тот же день, а не следующий или какой-нибудь еще, то со времени смерти Валеры прошло три с половиной часа. Мне казалось, что прошла вечность, и я понимал, что казалось мне правильно, хотя и абсолютно неверно с точки зрения природных законов мира, в который я вернулся.

На вопрос Алины я отвечать не стал – мне нужно было знать, что произошло за время моего отсутствия.

Очень многое. Уходя из дома на встречу с матерью, Алина позвонила в милицию, и минут через пять ее, конечно, задержали – она и до автобусной остановки дойти не успела. Обращались с ней вежливо, но неприязненно – ни милицейский следователь, ни оперуполномоченный не понимали поведения этой женщины, а утверждения ее вообще не могли соответствовать истине.

Она оказалась в камере с тремя женщинами, из которых две были карманными воровками, а одна – проституткой, не ценившей ни себя, ни мужчин, ни вообще жизнь на белом свете. К Алине отнеслись настороженно, в разговоры не вступали, почувствовали, должно быть, в Алине нечто, чего не следовало касаться.

Больше всего Алину беспокоило, что случилось с мамой. А потом – что стало со мной.

Я знала: ты не ушел, ты не мог уйти, но почему-то перестала тебя ощущать, ты молчал, и только поэтому я поступила так неправильно, я не должна была этого делать, Веня? Но и иначе я не могла – мертвый Валера мешал мне быть с тобой, его нужно было убрать из моей жизни, из моей квартиры. Был ли другой способ?

Погоди, Алина, сейчас тебя вызовут на допрос, и следователь Бородулин скажет, что Валеру убили не сегодня утром, а вчера вечером, и тело его всю ночь лежало в твоей квартире – нам нужно объяснить этот феномен, это сейчас самое важное.

Вчера? Ты же знаешь, Веня, где я была вчера и… Конечно, знаю, но эксперты утверждают… Я поняла… Объяснение может быть только одно: за считанные минуты наступило трупное окоченение, которое в обычных условиях занимает несколько часов. Из тела будто высосали энергию, и я подозреваю, кто это мог сделать… Я тоже так думаю, это ведь мы, да? Его жизненная энергия перешла к нам? Не знаю, Алина, как это называть; жизненная энергия – определение не научное, что-то вроде живой силы, но, логически рассуждая, тепло его тела рассеялось в пространстве гораздо быстрее, чем это возможно по физическим законам.

Господи, какие законы? По каким законам нож, который был в кармане Валеры, оказался в его груди?

Это вторая проблема, Алина, давай разберемся с первой. Разве это так важно? Да, Алина, сейчас это важнее всего. Потому что, если Валера был мертв со вчерашнего вечера, а в милицию ты сообщила только утром, значит, это было убийство с заранее обдуманным намерением, просто ты не сумела за ночь избавиться от тела и только поэтому запаниковала. И еще – мама становится соучастницей: она не могла не знать о смерти Валеры, однако утром спокойно отправилась на работу и вела себя так, будто ничего не произошло. А потом ты вызвала ее, и это, с точки зрения следствия, выглядит как продолжение все той же цепочки – вы не смогли избавиться от трупа и решили скрыться, но не удалось.

Я понимаю, Веня. Что же делать? Можем ли мы с тобой что-то сделать на самом деле или только пытаться объяснить то, что объяснению не поддается?

Я думаю, Алина, я все время думаю об этом. Да, я знаю, чувствую твои мысли, они перемешиваются с моими, и мне бывает трудно… Сейчас ты подумал… Ты прав, Веня, как было бы хорошо, если бы ничего этого не произошло. Чего – этого? Если бы Валера не пришел ко мне утром, чтобы выяснить уже несуществующие отношения. Или если бы в его кармане не оказалось ножа.

Веня, если ты прав… Если мы правы… Тогда…

Нет, Алина, назад ничего не вернуть. Лента времени разворачивается только в будущее. Скоро тебя вызовут на допрос, и следователь Бородулин захочет, чтобы ты призналась в преднамеренном убийстве. Бородулин? Тебе известна его фамилия? Да, Алина, потому что я уже видел этот допрос, слышал твои ответы, следствие не могло ими удовлетвориться, потому что факты… Мы не можем с тобой изменить прошлое. Но давай сделаем что-то в настоящем… Что?

Мне показалось, что с моих плеч свалилась тяжесть. Будто я нес в котомке огромный камень, а потом остановился и сбросил его, и он покатился, подпрыгивая, я проследил взглядом за его падением, я стал будто даже выше ростом – наверное, потому, что расправил плечи, и из-за этого изменился мой взгляд на мир. Человек с согбенными плечами смотрит на мир иначе, не так, как человек, стоящий навытяжку.

Что-то произошло, Веня, что-то для нас важное. Да, – сказал я, – но я не понимаю: что именно.

«Грибова, к следователю», – сказал чей-то гнусавый голос, и я увидел – не своими глазами и потому, наверное, туманно, будто сквозь матовое стекло – женщину-охранницу, открывшую дверь камеры ровно настолько, чтобы я могла пройти, и я прошла, ноги не держали, я шла, опираясь на Ленину руку, хорошо, что он был рядом, хотя я и не могла его видеть, но я и не хотела ничего видеть, мне это было не нужно, я взяла Леню под руку, так мы и вошли в кабинет, следователь, фамилию которого я знать не могла, но все равно знала, жестом указал мне на стул, и я села, продолжая держать Леню за руку, он стоял рядом, невидимый, от него исходило тепло, которого мне так недоставало, если бы не он, я бы сломалась, как ломается тонкая палочка, и тогда… Не знаю, что я могла бы сказать.

– Ваша фамилия Грибова, – произнес человек за столом, нацелив в меня острый, как лезвие ножа, взгляд. Как лезвие ножа, Господи помилуй…

– Да, – сказала я.

– Алина Сергеевна?

– Да.

– Проживающая по адресу…

– Да…

– Распишитесь вот здесь в том, что анкетные данные в протокол занесены правильно.

Я протянула руку и расписалась, хотя, возможно, не должна была этого делать, буквы расплывались перед глазами, может быть, там было записано вовсе не то, что спрашивал меня следователь по фамилии…

– Моя фамилия Бородулин, – сказал человек за столом. – Я веду ваше дело. Дело об убийстве гражданина Мельникова Валерия Даниловича.

– Я не убивала!

– Для начала изложу факты, – скрипучим голосом продолжал Бородулин, и я ждал момента, когда он скажет, что тело пролежало в прихожей с вечера, а убийство произошло не позднее двадцати двух часов. Сейчас я знал, что ответить на это заявление, сейчас я знал, как изменить ход допроса и наше с Алиной будущее. Я скажу… То есть ты, Алинушка, скажешь, что…