Это был действительно думный дьяк Ларион Иванов. Стрельцы его очень хорошо знали, потому что он одно время управлял стрелецким приказом, и очень солоно пришлось стрельцам его управление: он не давал им потачки.

— Здравствуй, Ларька! — издевались стрельцы, толкая его из стороны в сторону.

— Ты нас вешал, а теперь попляши перед нами!

— На крыльцо его! На копья!

Несчастный дьяк хоть бы слово проронил: он знал, что это бесполезно. Его повалили и потащили по переходам, чтобы сбросить с крыльца.

— Ловите, братцы, Ларьку — дьяка, — кричали палачи, бросая свою жертву на копья.

— Муха в золотых очках и в золотном кафтане, лови ее.

— Вот же тебе, крапивное семя! Не жужжи!

И его рассекли на части. Другие, толкая бердышами в спину карлика Хомяка, шли гурьбой к церкви на Сенях.

— Аль Ивашка Нарышкин у сенных девушек под подолом прячется? — глумились злодеи.

— Не Ивашка, а Афонька, он охочь до девок дворских да постельниц.

Стрельцы ворвались в церковь в шапках.

— Легче, дьяволы! — остановил их Озеров. — Это не кабак… Шапки долой!

Стрельцы сняли шапки. Хомяк молча указал на алтарь.

— Тамотка? Ладно, найдем.

И самые смелые направились в алтарь. Вскоре они вытащили из-под престола трепещущего Афанасия Кирилловича и повели из церкви.

— Сказывай, где твой брат Ивашка, что надевал на себя царскую диодиму?

— И скифетро, и яблоко в руки брал.

— И на чертожное место садился воместо царя… Сказывай, где он?

— Не знаю, — был ответ, — видит Бог, не знаю.

Его вывели на паперть. Внизу толпа волновалась и кричала. Видно было, что еще кого-то поймали.

Снова стали допрашивать Афанасия Нарышкина. Он молчал.

— Полно его исповедывать! — закричали иные. — Мы не попы.

— Ивашка и без него не уйдет, добудем.

— Верши его! Кидай сюда!

И этого рассекли на самой паперти и сбросили на копья.

— Любо ли, братцы? — кричали разбойники к толпе, собравшейся внизу.

— Любо! Любо! — отвечали им, но далеко не дружно. Ивана Нарышкина так-таки и не нашли. Между тем приближался вечер. Стрельцы и устали, и проголодались, а потому окончательное избиение своих «лиходеев» отложили на завтра и, расставив вокруг дворца и по всему Кремлю крепкие караулы, вышли на площадь.

На площади ожидала их новая жертва. Между Чудовым монастырем и патриаршим двором поймали знаменитого боярина и воеводу Григория Григорьевича Ромодановского с сыном Андреем. Это тот Ромодановский, что вместе с гетманом Самойловичем отбивал когда-то от Чигирина турецкие войска, приведенные на Украину Юраскою Хмельницким, который в то время писался под универсалами: «Божиею милостью мы, Гедеон — Георгий — Венжик Хмельницкий, князь русский и сарматский, князь Украины и гетман запорожский».

Стрельцам тогда солоно пришлось под Чигирином, и они злились на Ромодановского. Теперь они рады были сорвать на нем свой гнев.

— А! Попался, старый ворон! Теперь закаркаешь!

Со старика сбили шапку, драли за волосы, рвали бороду, били по щекам.

— Это тебе за Чигирин, ина! Бери да помни!

— А помнишь, какие обиды ты нам тогда творил! Холодом и голодом нас морил!

— Ты изменою отдал Чигирин туркам! Ты стакался с Юраскою да с Шайтан — пашою… Вот же тебе, ешь!

— И сынка туда же! Яблочко недалеко от яблоньки падает, и такое же червивое.

И отца, и сына убили тут же.

— Любо ли? Любо ли?

— Любо! Любо! — И шапки летели в воздух.

Трупы убитых и отрубленные части их сволакивались в одно место и укладывались рядом. Между тем, Агапушка — юродивый, напевая свою зловещую песню, сшивал их дратвою и связывал мочалками, чтобы удобнее было волочить их на Красную площадь, к Лобному месту.

Но вот стрельцы, забастовав на этот день, стали уходить из Кремля. Зацепив бердышами изуродованные тела своих жертв, они волокли их сквозь Спасские ворота на площадь, а другие шли перед ними как бы в качестве почетного караула и выкрикивали:

— Сторонись! Боярин Артемон Сергеич едет!

— Боярин и воевода князь Григорий Григорьевич Ромода — новский изволит к войску ехать… расступись, православные!

— Дай дорогу! Едет князь Михайло Юрьич Долгорукий!

— Вот думный едет, расступись народ!

Между тем навстречу им шла другая толпа стрельцов с криками. Они вели кого-то и несли насаженную на копье каракатицу — сепию (Sepia — латинское название разновидности каракатицы, — прим. ред.).

— Послушайте, православные! — кричали они. — Вот мы поймали дьякова сына Ларькина, Ваську Ларионова… Он колдун и отец его колдун!

— Вот та змея, что царя Федора отравила: мы нашли ее у него в доме… Смотрите, православные! Вот змея!

И невинную каракатицу бросают на мостовую и колют ее копьями, рубят бердышами…

— И колдуна тако ж, коли его! На костер еретика!

И ни в чем не повинного дьячего сына тут же убивают.

Подходят Цыклер и Озеров. Стрельцы расступаются перед ними.

— Что, братцы, управились? — спрашивает Цыклер.

— Управились — ста… Только не дочиста: недоимочка осталась.

— Знаю… завтра доправите. Только вот что, молодцы: маленько-таки промахнулись вы. — Он указал на трупы Долгорукого и Салтыкова. — Промахнулись.

— Есть малость, обмахнулись: нечистый попутал.

— Есть тот грех, братцы… Кажись бы, нестыдно и повиниться перед родителями.

— Для че не повиниться? Повинимся, голова от поклону не отвалится.

— Знамо, не отвалится, не на плахе-ста.

— Ладно. Давай, ребята, два зипуна, — скомандовал Цыклер.

Зипунов явилось штук десять.

— Добро. Стели наземь, клади на них покойничков, Салтыкова да Долгорукого, да только бережно, с честию.

Изуродованные тела положили на зипуны и понесли по городу. За ними следовала толпа стрельцов и народа. В ногах у убитых шел Агапушка — юродивый и с хватающим за душу выкриком вычитывал: «Блажен му-у-ж, иже не иде на совет нечестивых, и на пути грешников не ста-а, и на седалище губителей не се-е-де»…

Многие шли за этим странным шествием и плакали.

Процессия поровнялась с домом Салтыкова и остановилась. Все сняли шапки. В окне показалось убитое горем лицо боярина, сын которого, истерзанный в клочки, лежал на зипуне перед окнами отцовского дома.

Старик вышел на крыльцо. В сенях, слышно было, в рыданиях, раздирающих душу, колотилась мать убитого. Юродивый тянул свои мучительные причитания: «Но в законе его поучится день и но-о-чь»…

Стрельцы повалились наземь, бились головами о мостовую.

— Прости, боярин… грех попутал… маленько промахнулись… Прости Бога — для….

— Бог простит. Божья воля, — мог только произнести старик и заплакал.

Тело убитого внесли в дом, а из дому по приказанию боярина слуги вынесли исполинские серебряные ендовы и купели с вином и пивом, и с поклонами стали угощать убийц. Те истово крестились, вздыхали и пили.

— Царство небесное молодому боярину, вечный спокой.

Оттуда процессия двинулась дальше. Несли уже один труп, молодого Долгорукого.

Шествие поровнялось с домом Долгорукого и опять остановилось. Из дому никто не выходил, только отворились настежь ворота, и в них показались княжеские холопы. Из внутренности дома доносился раздирающий душу женский плачь. Это плакала жена убитого.

Стрельцы робко понесли тело во двор. Холопы провели их дальше, на узорчатое крыльцо, а оттуда в богатые княжеские хоромы. Разбитый параличом восьмидесятилетний старик лежал в постели, обложенный подушками, когда к нему внесли истерзанный труп сына и положили у ног. Старик даже не заплакал, только перекрестился.

Стрельцы со стоном повалились на пол.

— Батюшка князь, отец родной! Вели нам головы отсечь… нечистый попутал… Погорячился твой княжич… Вели нас казнить!

— Уже бо мертвого не воскресити, — тихо сказал князь, — Бог дал, Бог и взял… Да будет воля Его святая… А вы, братцы, подите и помяните моего сына.

Потом, обратясь к стоящим у его ног холопам, сказал:


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: