Приходит из заднего обоза и батюшка, отец Ириней, старый — престарый. Он со своими детками — стрельцами и Чигиринские походы делал, и азовские. Никогда не забудут стрельцы, как он, отец Ириней, стоял с крестом на валу под Азовом, блистая своею святительскою сединою, и благословлял своих деток на бой с врагами креста.

— Что, детушки, не помолиться ли и нам? — сказал он, указывая на царское войско, откуда доносилось трогательное пение.

— Надо помолиться, как же! Без этого нельзя.

— Не нехристи мы, сдается, Бога не забыли.

— Да катай, отец, во всю, загни такой молебище, чтобы…

— Знаю, знаю, детки: возглашу акафист преподобному Сергию.

И вскоре царское войско могло слышать, как и стрелецкий табор огласился молитвенным пением. Трогательно и страшно было слышать эти два молебна, в которых молящиеся, дети одной и той же земли, у одного и того же милосердного Бога просили «на враги победы и одоления».

— «Ты бо еси, Господи, — слышалось трепетное старческое возглашение, — помощь беспомощным, надежда безнадежным, плавающим пристанище, недугующим врач, — сам всем вся буди, ведый коегожде и прошение его, дом и потребу его…»

При слове «дом» стрельцы особенно жарко молились, встряхивая волосами и с особенною силою надавливая двумя пальцами на вспотевшие от усердия лбы, и плечи, и животы… А старческий голос продолжал дребезжать, разносимый ветром вместе с дымом кадильницы:

— «Избави, Господи, люди твоя от глада, губительства, труса, потопа, огня, меча, нашествия иноплеменных и междоусобныя брани…»

А она-то и готовилась, о ней и молились. Ни природа во всей красе своей, ни это заволакиваемое тучами небо, ни яркая зелень леса, ни колыхающиеся нивы, ни пение жаворонка, ни умиляющиеся в молитве сердца, ничто не могло остановить того, что должно было совершиться. По окончании молебна стрельцы подходили к кресту, громко исповедывались, прощались друг с другом и клялись умереть до единого. Благословляя их правою рукою, левою старый отец Ириней утирал катившиеся из глаз его слезы.

— Детушки мои, детушки! Благослови вас Господь! Заступи вас преподобный отче Сергие!

Затем все стихло. Слышно было только пение жаворонка на небе, да иногда начинала куковать кукушка и снова умолкала.

В царском войске началось движение. Вперед были выдвинуты пушки, а конница делала боковые движения. От пушек отделилось несколько всадников, и, приблизясь к стрельцам, которые тоже строились рядами, один из подъехавших сказал:

— Его царского пресветлого величества боярин и воевода Алексей Семенович Шеин указал в последнее объявить вам: положите оружие и о винах ваших добейте челом. А буде вы того не учините, и вас, нимало медля, станут громить пушками.

— Мы того не боимся! — запальчиво отвечали стрельцы. — Громите!

— Видали-ста мы пушки и не такие!

Посланные отъехали к своему войску и снова воротились.

— Так вы не хотите добить челом?

— Не хотим! — был ответ.

Посланные молча воротились. Видно было, как пушкари задвигались около орудий, как зажигались фитили, наводились дула пушек. Стрельцы взялись за оружие, распустили знамена. Старик — священник стоял впереди с крестом, который видимо дрожал в его дряхлых руках. Бледные губы его шептали молитву. А в высоте, над пространством, разделявшим оба войска, радостно заливался жаворонок.

На возвышении послышалась команда. Белые струйки дыма взвились над пушками, и они грянули. Стрельцы невольно вздрогнули и оглянулись: далеко за их строем, у заднего обоза, перелетевшие через их головы ядра прыгали и бороздили землю.

Крики стрельцов огласили поле.

— Преподобный Сергий! Преподобный Сергий! — дико кричали они, махая шапками, и двинулись вперед сплошною лавою.

Но с возвышения пушки грянули снова, и чугунные ядра глухо застучали о тела стрельцов, которые с криками и стонами падали на землю, обагряя ее кровью и корчась в предсмертных муках… Стрельцы дрогнули.

Поражение стрельцов под Воскресенским монастырем случилось 17 июня 1698 года на Большой Московской дороге. По дороге этой 25 августа того же года, в жаркий полдень, гремя бубенцами и подымая облака белой пыли, быстро мчалась шестериком большая дорожная коляска прочной венской работы. Взмыленные кони, казалось, чувствовали, кого они везут: расширенные ноздри огнем пышут, от копыт комьями летит земля, ямщик правит ими стоя, точно Гектор на своей колеснице, и плавно поводит в воздухе рукавицею, вызывая этим движением бешеную скачку.

В коляске двое седоков. Один — молодой высокий мужчина в кафтане Преображенского сержанта, другой, гигант ростом и плечами, в одежде голландского матроса, с нервно подергивающимся лицом и с огромною суковатою дубиною в руках, словно Геркулес со своею палицею.

— Видишь, Данилыч? — указал великан рукою вперед.

— Вижу, государь, — отвечал его спутник.

— А что оно такое?

— Не разберу, государь… Кажись, повешенный.

Впереди у самой дороги на перекладине, положенной на двух столбах, качалось что-то красное. Но красного почти не видать было: его облепила стая ворон, которые дрались из-за добычи, иные садились на перекладину, другие цеплялись за повешенного и махали крыльями.

— Точно, государь, висельник и, кажись, стрелец.

— Зело добр к ним его милость, кесарь Ромодановский…

Они уселись опять. Передохнувшие кони рванулись с места и понеслись как бешеные. Ямщик плавно поводил рукавицею и подергивал плечами: он знал, кого везет…

— Эй, вы, соколики! Грабят!

По сторонам то и дело попадались виселицы с трупами. Завидя приближающийся к виселицам экипаж, птицы с криком поднимались с трупов и каркая кружились в воздухе.

— Ты считаешь, Данилыч, виселицы?

— Считаю, государь.

— Это которая будет?

— Двадцать вторая, государь.

И Данилыч заносил свои статистические наблюдения в записную книжку.

Но вот Москва.

Петр возвратился в Москву в страшно возбужденном состоянии. Он даже не хотел въезжать в свою столицу, так она ему опостылела! То, что видел он в Европе, в первый раз побывав в ней, всю эту так высоко поставленную культуру, цветущие города, превосходно возделанные поля, гавани, наполненные кораблями, роскошные здания, чистоту, образцовые порядки, чистенькие домики поселян, и то, что он увидел в России и что чуть было не забыл в Европе, жалкие, ободранные селения, безобразные города, плохо засеянные нивы, оборванное голодающее население со звериным видом и звериными инстинктами, кричащая на каждом шагу бедность, грязь, тупые, одичалые от страха лица поселян, все это заливало его щеки краской стыда и злобы, на кого? На что?.. Он хочет вытащить Русь из этого гнилого омута старины, неподвижности, невежества — и стрельцы становятся ему поперек дороги!.. Он должен был воротиться с пути в Венецию, когда получил известие о их движении к столице…

Он задыхается при одном виде Москвы!..

— В Немецкую слободу! — кричит он при въезде в заставу.

И ямщик пускает взмыленных, бешеных коней туда, куда велит царь.

— Вели ехать прямо к Монцам, — приказывает он Меншикову.

Меншиков показывает, куда ехать. Кони с грохотом и звоном бубенцов мчат коляску по пыльным улицам Кукуя. Из окон высовываются изумленные лица немок и немцев… Кукуй ликует! — Он так боялся, что царь не воротится…

— Ach, Kaiser! S'ist Kaiser, Czar! Ach, mein Gott!.. Hoch! Hoch! Vivat!

Вон и знакомый домик с мезонином и с золотыми буквами на вывеске: Weinhandlung «Заморския вина»…

В крайнем окошке показывается прелестное личико и, вспыхнув яркою краскою не то стыда, не то радости, моментально скрывается.

— Стой! Осади! — нетерпеливо говорит великан.

Лошади стали как вкопанные, храпя и звеня бубенцами.

Прелестное личико уже на крыльце — все пунцовое, радостное, трепетное, в беленьком платьице…

— Здравствуй, Аннушка! Что, не чаяла гостя? Не рада? — улыбается великан.