На основании этого указа, отрешаются от должностей все прежние заподозренные чины сыскного приказа, а на их места назначаются другие, именно Богданов, князь Горчаков, Алексей Еропкин, князь Вадбольский, Струков и др. Им велено исследовать дело «розыском», т. е. пыткою.

Самая комиссия по делу Каина помещается на Мытном дворе у москворецких ворот. Сюда приводится и Каин со всею своею многочисленной свитою: Иван Каин — в ручных и ножных железах; за ним, в кандалах, его свита: фабричные — Алексей Шинкарка, Дмитрий Маз, Иван Крылов; матросы — Антон Ковров, Иван Ковров, матросский сын Соколов, отставной солдат Никон Богомолов, купец Сергей Чижик, фабричный ученик Петр Волк, посольского двора ученики Михайло Наживин, Степан Буслай, Иван Шелковников, несколько купцов, несколько женщин, в числе которых капитанская дочка Марья Петровна Аксакова и жена инженера Авдотья Жеребцова и другие.

Каина помещают в особую палату, в два окна; окна от земли 3 1/2 арш.

Для караулов назначается особая военная команда в пятьдесят человек солдат с унтер — офицером и обер-офицером. Команде дается особая инструкция: «Каина никогда и ни для чего с означенными его товарищами не спускать, также и других колодников никого, никуда и за караулом не отпускать и приходящих к ним и к Каину никого не допускать. Если кто будет приносить пищу, то сперва самому (караульному офицеру) пробовать, кроме вина, и потом отдавать. Вина в милостыню не принимать от приносящих. Приносимые калачи и хлебы осматривать, нет ли в них чего запеченного. Смотреть, чтобы между колодниками никаких ссор, непотребств и играния в карты или какие зерни не было. Осматривать, нет ли у колодников ножей или вредительных инструментов. Раздавать ежедневно каждому кормовые деньги по 1 копейке. О состоянии колодников и караула ежедневно подавать рапорт».

Перевод арестантов в новое помещение состоялся 1 июля, 15–го числа караульные заметили, что колодники Андрей Пичкала и Иван Ковров с кем-то разговаривали в окно. Хватают уличного переговорщика. Узнают: зовут его Василием Алексеевым, по прозванию Чижик, суконщик, от роду 40 лет. Отец его — Галкин. Подходил к окну, потому что колодники кликнули его поднять денежку, брошенную каким-то проезжим; денежку он не нашел, а свою подал. Оказалось, что в числе колодников, товарищей Каина, есть тоже Чижик, купец, но не родня пойманному.

24–го колодник Осип Соколов показал, что к Каину приходила жена его Арина Иванова и ночевала с ним две ночи, что сержант Подымов выпускает Каина в другую палату, где сидят его товарищи, и каждый день сержант с Каином, Антоном Ковровым, Шинкаркой, с Петром Волком и другими едят, пьют и играют в кости и в карты на деньги, что для этой игры жена Каина приносила деньги, а что прежде он проиграл шубу.

«Колодники действительно не скучали, — говорит г. Есипов, — и этим они обязаны были сержанту Подымову, который со своими дежурными солдатами проводил день и ночь в палатах, где сидели колодники. Да и где же ему было проводить время? При доме, где помещались колодники и комиссия, особой караульной не было устроено. Сержант и солдаты должны были стоять под открытым небом. Что же удивительного, что Подымов проводил время в колодничей и притом очень приятно. День и ночь он пировал с арестантами — пили, пели, играли в карты или в зернь. Но все дело испортили женщины, которые носили мужьям деньги; а отсюда — азартные игры и доносы со стороны обыгранных. Виновных секут плетьми и — следствие идет своим порядком. Допросы продолжаются каждый день — работы палачам по горло.»

«Читая журналы и протоколы следственной комиссии, — продолжает г. Есипов, — невольно удивляешься нравственному складу людей того времени. Члены комиссии, как записано в протоколах, нередко начинали пытку с 10–го часа пополуночи и оканчивали ее только в половине 3–го пополудни. Какие нужны нервы, чтобы 5 1/2 часов сряду смотреть на страдания пытаемых, слушать их вопли, — и это повторялось на другой день как дело вполне законное, необходимое и справедливое!»

Более шести лет сидел Каин в «темной темнице». В прежней палате, где он содержался, «стены расселись», и его перевели в «нижнюю палату» без окон. В железной двери для свету прорубили окошко.

К этому грустному для Каина периоду жизни относят песню, помещенную в первом издании «Каиновых песен», а потом перепечатанную у Новикова и др. под названием «Последняя песня Ивана Осиповича, по прозванью Ваньки Каина». Вот эта прекрасная, всем известная песня, доселе любимая народом:

Для того, чтобы нас не обвиняли в идеализации такой личности, как Каин, и в возведении простого вора в тип народного героя, мы позволяем себе привести слова г. Безсонова в доказательство того, что эту песню действительно мог петь Каин в темнице и что песню эту народ приписывал действительно Каину. Каин, документально известно, в заключении своем пел (по документам г. Есипова): пел с товарищами, пел, конечно, и один. Всю жизнь любя песни и играя в них роль, он не мог не петь: должен был петь теперь, когда дела сводились к развязке, и серьезной. Не дрогнуть, не задуматься, не погоревать нельзя было; для этого не нужно было присесть и сочинить, были песни готовые, принесенные издали, слышанные вокруг. Момент, может статься, лучший в жизни Каина, перед смертью вызвал в памяти и душе его лучший образец творчества, лучшую и старшую песню. Весь вопрос идет к тому, точно «применил» ли к себе песню Каин, или «специализировал» ее, чтобы общее достояние народа сделалось его собственным и после опять возвратилось в народ с его личным образом или именем? С этой стороны всего важнее начало: «Не шуми, мати, зеленая дубравушка, не мешай мне, доброму молодцу, думу думати». Положительно утверждаем, что в истории нашего народного творчества, ни прежде Каина не встречается песня с этим началом, ни после не попадается другой с тем же началом, ни сама она, приписанная Каину, никогда не имеет начала другого… Весь народ наш целиком, где ни поет и где мы его ни слышим, единственно эту песню называет всегда Каиновою и постоянно ему приписывает: его песня и об нем; о Каине поет только с этим началом, не знает начала другого и с тем же началом не поет ни о ком другом. И напев везде в народе одинаков… Нужды нет, что по основе песня эта старше, что образы и выражения ее не применяются прямо ко внешней действительности Каина; нужды нет, что песня выше, лучше, подлиннее, народнее всего Каинова прошлого: народ входит в его положение перед казнью, народ признает, что в этом настроении Каин был народнее, подлиннее, лучше, выше, даже старше самого Каина, ближе к древнему и высшему, творческому типу народному. В эту минуту преступник для нашего народа становится только «несчастным». А кто знает? Может статься, на эту страшную и высокую минуту, и хоть только на минуту, народу вспоминались из прошлого Каина те труды, которые в ряду преступлений отдавал он защите крестьян, крепостных и рекрутов! А эти труды бывали. Как бы ни было относительно песни, общее предание гласит то же: отступя от слоев «простонародных», слои общественные всегда были и остаются того же убеждения. Не можем забыть впечатлений нашей ранней молодости, как старик Д. Н. С — в, человек в высокой степени почтенный, лучших сфер нашего общества, семейный, литературный, богатый, певал нам эту «Каинову» песню одушевленным и растроганным голосом, с пылавшими взорами… Мы и после встречали то же самое чувство, и глубину взволнованной души, и безотрадную грусть, и некоторую восторженность напева от многих других: многие вовсе не знали при этом «действительного» Каина, как мы знаем его теперь по документам — все одинаково знали и сознавали «творческого».