— Помогите мне! — прохрипел снизу из люка священник. — Ну, быстрее же!

Старый наклонился к люку и принял по очереди два тяжелых свертка, замотанные в одеяла, наподобие тех, что были в ходу в хранилище.

— Это что еще у вас?

— Сейчас, сейчас, — бормотал священник, разворачивая. — Вот так. И вот так.

— А-а-а… То-то запах мне показался знакомым. В нашей оружейке так же пахнет. И что там? — с любопытством, вытянув шею, Старый смотрел на возящегося у его ног сельского батюшку. Тот, как будто только заметил его, только что помогавшего втаскивать тяжелое железо наверх, повернулся, сжимая правой рукой крест:

— Да вот, понимаете… Оружие тут у меня.

— Я знал! — заулыбался Старый.

— Я это понял уже. Так что — никаких обид, — священник приподнял крест, сжал за поперечную перекладину, из отверстия, открывшегося в торце длинного основания креста, вырвался сноп огня, раздался грохот.

Старый покачнулся, все еще продолжая удерживать улыбку, и рухнул возле свертков. Священник нагнулся, вынул из-за его пояса нож и деловито перерезал старику горло. Вздохнул, как после тяжкой, грязной, но очень нужной и правильно выполненной работы, накрыл тело одеялом, а содержимое свертков — большой черный пулемет и коробку с пулеметной лентой — подвинул к перилам.

— Вот так, — сказал он вполголоса. — Вот так.

…

На "Павелецкой" я не стал выходить, а кинулся вниз, в переход на радиальную линию. Встреча была назначена у входа в вокзал, и выход с радиальной был как раз там, неподалеку от места встречи.

Толпа раздражала. Сплошной поток тёк и в одну и в другую сторону. Народ с сумками, все потные, загорелые. Не пробиться. Время-время-время! Опоздаю!

Толкался, обгонял, и вот выскочил на "Павелецкую-радиальную". Вон эскалатор. Скорее! Расталкивая плечами стоящих на лестнице, бегу вверх. Сердце рвется из груди, воздуха не хватает. Выскакиваю — это же тот же дальний вестибюль, что и с кольцевой! Как же это? Перепутал-то как? Не в ту сторону повернул, что ли?

Выбегаю на улицу, уже опаздывая, уже доставая на ходу из кармана мобильник, чтобы извиниться, чтобы объяснить… Бегом, бегом… Толкнул на ходу милиционера у подземного перехода. Тот придержал за локоть, проговорил только: "Поосторожней, пожалуйста".

Вниз, скорее в переход…

И вдруг что-то толкнуло в спину, ударило по ногам. Сзади навалились какие-то люди. Падаю, плашмя падаю прямо лицом вперед на ступени, вытянув руки (знаю, что нельзя падать на руки, но ступеньки, ступеньки!). Кто-то падает сверху на меня. Больно. Больно рукам, больно ребрам сбоку, где приложился о край ступеньки, больно ноге. Правая нога легла на излом.

— А-а-а-а-а, с-с-с-суки! — кричу, а крика своего не слышу. — А-а-а-а… Ногу, гады! Ногу сломаете! А-а-а-а-а-а!

Расталкиваю локтями и кулаками лежащих рядом, расталкиваю лежащих сверху на мне, еле выбираюсь, поднимаюсь со ступенек, корчась от боли. Голова оказывается выше края ограждения подземного перехода. Впереди, там, куда я так стремился, разрастается огромное облако пыли и дыма, за которым скрывается здание вокзала.

— Что же это такое, мать вашу? — бормочу вслух и опять не слышу собственного голоса.

Тут опять толчок, опять удар снизу по ногам, и я падаю уже на спину, на что-то мягкое, плашмя, головой вниз по ступенькам. Надо мной ясное небо, и вдруг совершенно бесшумно вспухают пузырями и начинают осыпаться вниз стекла офисных окон.

Внезапно "включается" звук. Слышу дикий, нечеловеческий какой-то женский визг. Разве может так долго кричать человек? Грохот, какой-то нутряной, как будто камни у меня внутри ворочаются, сталкиваются и ломаются с хрустом и чуть ли не болью. И опять толчок, и еще один сразу.

"Землетрясение, что ли? Какое может быть землетрясение в Москве?"

Переворачиваюсь, на четвереньках быстро прямо по лежащим людям отползаю в переход. Сзади сверху падают стекла, осколки впиваются в спины. Крик становится громче: теперь уже кричат все. В переходе, обычно ярко освещенном, совершенно темно.

Еле поднимаюсь и на полусогнутых ногах, держась за бок, вытянув одну руку вперед, иду в темноту, к выходу на вокзальную площадь. Там, у вокзала, меня ждут. Вернее, ждали, а я вот опоздал.

В темноте натыкаюсь на мягкое. Кто-то ползет в другую сторону. Ничего, совсем ничего не видно. Вот тут должен быть поворот. Делаю шаг налево и наступаю на кого-то. Отскакиваю, но ничего же не слышно. Не слышно и не видно. Осторожно щупаю перед собой ногой — везде мягко. Вот, вроде, кусок бетонного пола, а за ним сразу — какие-то кучи щебня. И лестницу не видно и выход не светится. Сплошной завал. Бетонные плиты, тела под ними, какое-то крошево. И запах пыли. Пыли и почему-то железа. Пыль висит в воздухе, скрипит на зубах, лезет в глаза. Медленно-медленно, ощупывая пол, отступаю назад.

Так же, держась за стену, ковыляю обратно к светлому пятну входа. Спотыкаюсь о кого-то, падаю на четвереньки и замираю, скорчившись на боку. Больно. Очень больно. До тошноты больно, до головокружения. Хочется закрыть глаза и так полежать. Кажется, у меня поднялась температура. Смешно — о температуре думаю. А больше ни о чем и не думаю. Карабкаюсь потихоньку вперед и вверх.

Вот уже и улицу видно. Вот там — улица. Там светло. Там врачи. Там помощь.

Подо мной сплошной слой тел. Руки в грязи. На лестницах лежат трупы. Я сейчас понял, что это трупы. На самом верху замер, лежа на спине, давешний милиционер. Осколок стекла с тетрадку величиной почти перебил его горло. Вниз по ступенькам под тела стекает кровь. У меня руки в крови.

В ушах шумит. Где-то далеко слышна сирена.

Вылезаю на самый верх. Поднимаюсь с колен. Там, где был вокзал, где меня ждали, колышется серо-бурое облако пыли и дыма. Вся площадь завалена кусками бетона и запружена остановившимися машинами. Высотка через дорогу превратилась в груду щебня.

Вой сирен и крик.

Непрекращающийся женский крик.

Свет медленно, чтобы глаза успели привыкнуть, разгорался вверху, освещая двух мужчин в форме с погонами, сидящих перед медленно меркнущими экранами. Когда экраны погасли, а свет набрал полную яркость, что-то щелкнуло, они сразу зашевелились, снимая шлемы, закрывающие все лицо, стали потягиваться, прокашливаться…

— Это как понимать? — строго спросил один. — Это кто у вас так странно запрограммировал?

— Сбой программы, товарищ полковник! Прошу извинить, эмоциональный фон наложился — и сбой в конце получился!

Старший, к которому обратились по званию, вытер лоб, покрутил головой, похрустел позвонками.

— Фон, говоришь? А откуда там, в вашей программе, мой фон?

— Э-э-э… Не понял, товарищ полковник… Это были мои воспоминания!

— Москва? Павелецкий вокзал? Твои?

— Никак нет! Тула, товарищ полковник. Оружейка. Зачистка складов и остальное…

Они посидели вполоборота, глядя друг другу в глаза. Полковник хмыкнул недоверчиво, пожал плечами.

— Но вообще-то в этот раз все как-то живенько получилось… Я бы даже сказал — жизненно, с полным моим эффектом присутствия. Я лично поверил.

— Так, работаем же, товарищ полковник! Работаем! Я ведь предупредил, что программа стала совсем другой! Еще лучше! — обрадовано заговорил второй. Он понял, что программный сбой сегодня обсуждаться больше не будет.

— Какое соотношение? — старший по званию посмотрел на часы. — Один к четырем, что ли?

— Один к пяти. Можно бы еще быстрее, но тогда будет заметно, что компьютер "не тянет". Дискретно может получиться…

Они помолчали. Один еще обдумывал увиденное, второй напряженно ожидал команды.

— И все-таки, значит, вот такой у вас результат?

— Согласно введенным параметрам, товарищ полковник. Можно было поставить другой год, или другую местность выбрать. Не желаете попробовать?

— Потом, потом… Я еще раз зайду, может быть, завтра. Да, скорее всего, завтра, днем. Подготовь там все, а параметры введем уже при мне. Я подумаю тут с аналитиками, что и как надо проиграть.