Глава 19

Я не засыпала.

Выглядело так, как будто я прикорнула, разморенная жарким, почти уже летним солнышком, но на деле я всего-то успела бросить прощальный взгляд на мое обмякшее тело, прежде чем меня подхватило и потащило незнамо куда.

Лесами, полями, опять лесами… Я даже не успела испугаться, просто устроилась поудобнее — хотя эта часть меня явно не умела испытывать физического неудобства, но от некоторых телесных привычек так просто не избавиться, — и полетела туда, куда меня понесло.

Я понятия не имела, что это, зачем это, и стоит ли мне прощаться с жизнью, но не видела особого смысла пугаться прежде, чем окончательно погибну или хотя бы встречу кого-нибудь страшного или хотя бы опасного.

— Оп-па, — сказала Бонни, сидевшая посреди тщательно, но не слишком аккуратно нарисованной пентаграммы.

Я не удивилась, как будто знала, что так и будет. Нас учили, что магия несет отпечаток души своего владельца, и, видимо, я почуяла знакомую душу — хоть и поняла это, только ее увидев.

Меня тащило слишком стремительно, поэтому я не успела толком разглядеть домишко, в котором Бонни вдруг вздумалось испортить мелом пол, снаружи; изнутри же он представлял на диво жалкое зрелище.

Одна-единственная комната, печь, жалкое подобие кровати, на которой лежал полуразложившийся труп, покосившийся стол, гнилой пол, а по деревянным стенам вольготно разрослась какая-то черная плесень. Из маленького незастекленного окошка падал свет — ровно столько, чтобы с некоторой, весьма слабой, помощью черных коптящих свечей, понатыканных вокруг Бонни в на первый взгляд совершенно случайных местах кривоватого рисунка, осветить обстановку.

Труп, кстати, был мужской. Я узнала его по зубам, криво торчащим в провале открытого рта, и по когтям, красовавшимся за скрюченных смертной судорогой пальцах. Деда Жешека труп. Почти мумия: даже не пах вроде.

Хотя я не была уверена, что мое призрачное… душевное… что мое обоняние в бестелесном состоянии работает так же, как обычное, так что, возможно, мироздание просто избавила меня от необходимости познать запахи настоящего холостяцкого логова.

— Привет, Бонни, — сказала я, — ты не соблаговолишь мне объяснить, что происходит?

Я скрестила призрачные руки на груди и поджала губы, как поджимала моя тетенька, обнаружив, что я опять заляпала платье. Хотелось быть хотя бы грозной и строгой, раз уж я не могу дать подруге хорошего леща за беспокойство.

Круг, в который Бонни вписала пентаграмму, ощущался стеной. Я в нее врезалась, прежде чем окончательно остановиться.

Я, кстати, почему-то думала, что в центре круга должна была оказаться я, а не Бонни. Что же, Бонни, видимо, решила иначе.

То ли в том было виновато освещение, то ли то, что я сейчас смотрела на мир не совсем глазами, а чем там духи смотрят на мир, но никогда еще Бонни не выглядела так внушительно. Не девчонка-сплетница, а настоящая ведьма; лицо как-то заострилось, спина выпрямилась, тени прибавляли ей лет десять, а мешки под глазами, которые она получила, пока готовилась к контрольной на прошлой неделе, и от которых никак не могла избавиться, казались шенскими тенями, золотой за унцию. Даже собранные распущенными волосами во время путешествий по лесу жучки и веточки смотрелись на ней диковинными украшениями.

Или она для ритуала их распустила? В таком случае, не многовато ли у нее в голове мусора?

Ответом на мой вопрос с потолка на голову Бонни шлепнулся огроменный паук и замер еще одной заколкой.

— Я думала, что нашла локон твоей бабушки, — вздохнула та, — хотела ее призвать. А ты точно не она?

Паршивка, она будто вовсе и не удивилась, когда увидела мой бесплотный дух… а, нет, руки дрожат. И нос… и глаза стыдливо опущены в пол. Бонни испугалась, но очень не хотела этого показывать. Надеюсь, за меня, а не меня.

Я решила подыграть: скандал я ей и дома устрою, а здесь и сейчас мне нужна более-менее адекватная ведьма.

Я оглядела себя со всех сторон.

— Может, эта штука просто призвала ближайшего живого родственника? — предположила я наконец, — чтобы тот сообщил тебе, что стоило бы сначала посоветоваться со мной?

— Кто же знал, что у тебя душа в теле не держится! — нахмурила светлые брови Бонни, — В учебнике такое не писали.

— В учебнике?

— Вот, сама глянь, — Бонни подтолкнула ко мне какую-то книгу в стильной черной обложке. По полу, через меловые линии.

Конечно же она не догадалась ее сначала раскрыть.

Я взмахнула призрачными руками.

— И как я, по-твоему, должна…

…меня потащило обратно.

Кажется, книгой Бонни ухитрилась стереть кусок какого-то из полусотни коряво выписанных знаков.

— …его читать?

В тело меня прямо-таки втиснуло.

Вывод первый: когда у меня нет тела, я совсем не боюсь трупов. Но не удивлюсь, если дедушка-из-леса еще не раз приснится мне в кошмарах, потому что теперь меня замутило от одного воспоминания. Второй: Бонни зачем-то пошла в лес, искать Жешека, прихватив с собой книжку про некромантию, и настолько увлеклась, что даже умудрилась начертить вполне действующую пентаграмму, для чего требуются не самые простые для ее уровня владения математикой геометрические построения, и даже написать все необходимое на хашасса. Бонни — прирожденный некромант и большая молодец, и голова у нее, оказывается, светлая, когда дело касается интересующих ее вещей, и единственное, чего я не понимаю, так это с чего ей вообще в голову пришло призывать мою бабушку вместо того, чтобы спокойно вернуться в Академию и сообщить о теле деда Жешека, дабы дать бедняге упокоиться в земле.

Ну и третья мысль: возможно, она в опасности.

Если я что-то и усвоила после общения со своими почившими родственниками и их, как выяснилось, не менее мертвыми старыми знакомцами, так это то, что духи умерших жутко неприятные существа, если не уметь с ними обращаться. И даже если Бонни прирожденный некромант и вызубрила ту книжонку от корки до корки, ей все равно не стоило лезть туда одной. Если что-то случится, вряд ли ей поможет умение звать на помощь на языке белочек и зайчиков.

Я с грехом пополам встала, цепляясь за резную стенку беседки. Дух с трудом осваивался в теле, голова кружилась, в ушах стоял противный писк… но мне нужно было разыскать Щица — от меня одной в лесу мало толку, к тому же я понятия не имею, где находится та избушка.

И тут меня прошиб холодный пот.

Щиц у Онни!

И только господу ведомо, как на него могла повлиять моя отлучка из тела! Наша магия и так слиплась в один большой ком манной каши, не разберешь, где чья, и не воспользуешься толком, пока не посидишь в изолирующем котле — и то, подозреваю, я брала у Щица больше, чем он мог взять у меня; а тут меня рванули бесы знают куда.

Я представила, как моя личина сползает с Щица клочьями прямо у Онни на глазах, и меня прошиб холодный пот. Вот знала я, знала, что ничем хорошим это не кончится. А если у меня отберут фамильяра обратно в фонд Академии за ужасное поведение? Я же всю жизнь буду думать, что надо было тогда стукнуть этого упрямца по башке чем-нибудь потяжелее во имя его же блага и никуда не пускать!

А Бонни, Бонни! Ну кто так делает! Почему у моих друзей так мало здравого смысла?!

Я бы начала биться головой об стену беседки и рвать на себе волосы, если бы за несколько секунд до этого на сползла на пол совершенно без сил.

Ноги были как ватные. И руки. И шея. Я вся была как одна большая набитая ватой кукла. Да уж, ранула на помощь, как же.

Мне бы кто помог.

Удивительно, как я успела привыкнуть, что Щиц или Бонни вечно оказываются рядом. Я перестала надеяться только на себя, расслабилась, решила, что все обойдется — и вот чем все кончилось. Хрупкий карточный домик, который мы с таким трудом пытались построить, все-таки развалится, и развалим мы его собственными руками. Уязвленное самолюбие Бонни — что еще могло толкнуть ее на такой дурацкий поступок? Щицева самоуверенность… и моя новая привычка совать нос в дела тех, кто всего-то попросил держаться от этих дел подальше, сложились в убийственную комбинацию.

Думаю, подобного рода уныние — это был какой-то побочный эффект ритуала Бонни. Раньше мне не было свойственно накрывать поминальный стол при первых признаках бед, которых еще могло и не случиться. Но я была так обессилена, что не могла даже толком пораскинуть мозгами: смотрела, как маленький смелый муравей пересекает бесконечность дощатого пола беседки, пока одна единственная паническая мысль наворачивала в моей опустевшей черепушке круги, как встревоженная курица по двору.